Появляется как-то одна из сотрудниц с подносом ватрушек и предлагает всем нам, ее сослуживцам, отведать:
– Это от Жанны.
Жанну мы знаем как одного из ведущих специалистов процветающей фирмы .
– А что, у нее день рожденья или другое какое-нибудь торжество? – спрашивает кто-то.
– Да нет, просто Жанна любит заниматься выпечкой и угощать. Вот и весь секрет.
Мне претит принцип “Ни себе, ни другим”, но я не приемлю также и “Отдай последнюю рубаху”, за которым так и слышится “Отдай жену дяде, а сам иди к... тете”, а в мировом масштабе – “Пролетарии все стран, соединяйтесь!” Почему, спрашивается, не иметь в запасе то, что всегда можно отдать нуждающемуся?..
...Я давно уже хотел рассказать о людях, подобных Жанне, так как всякий раз, когда встречался с ними, был настолько поражен их бескорыстным участием в моей не то что беде, но, скажем, тяжелой ситуации, что, кажется, и отблагодарить по-настоящему не сумел. Вот хотя бы в этом случае.
В студенческую пору мне несколько раз приходилось участвовать в традиционных Лермонтовских конференциях. Познакомился там с интереснейшими людьми, а с Ираклием Луарсабовичем Андрониковым, как мне тогда казалось, даже подружился. Впрочем, сейчас я думаю об этом несколько по-другому, так как вряд ли можно гово¬рить о дружбе личности, известной на весь тогдашний Советский Союз, и студента-второкурсника. Просто когда под занавес конференции всех нас, ее участников, повезли на родину великого осетинского поэта Коста Хетагурова и молодежь, учуяв запах шашлыков, ринулась штурмовать довольно крутой подъем, у его подножья остались мой преподаватель и Ираклий Андроников. Оба сердечники. И хоть помогал я тогда взбираться на гору моему кумиру не корысти ради, все же попросил его, чтобы во время гастролей в Киеве он бесплатно выступил в нашей университетской библиотеке, так как попасть на его концерты в филармонию было для нас, студентов, и трудно, и дороговато. Многие удивлялись потом, как это такая знаменитость, человек во всех отношениях занятой, нашел время не просто посетить нашу, а не академическую библиотеку, что находилась по соседству, но еще и два с лишним часа читать свои преинтереснейшие рассказы, отвечать на бесконечные вопросы дотошных филологов.
И все же не Андроников, вечная ему память, вяжется у меня с Жанной и ей подобными. Ираклий Луарсабович при всем благородстве своего поступка был просто порядочным человеком и выполнил данное когда-то студенту слово. Кстати, об этом на следующий же день раструбили газеты. А вот о том, о чем знал и навсегда запомнил только я, мне бы хотелось рассказать. К тому же это произошло вскорости после окончания Лермонтовской конференции.
Наша киевская группа прибыла из Орджоникидзе в Тбилиси и в тот же день улетела в Киев. А я по просьбе своего руководителя (и к своей радости) должен был отправиться на следующий день в Пятигорск и поработать над книгой записей в тамошнем музее Лермонтова. Не стану распространяться о красотах и достопримечательностях столицы Грузии. Экскурсоводы, без коих я, к сожалению, за неимением ни времени, ни средств обошелся тогда, расскажут об этом и лучше, и правдивей. Да и просто не хочу затмить большим городом величие души человека, который мне встретился совершенно случайно, когда я уже почти отчаялся найти общежитие университета, чтобы не ночевать на улице.
Безумно радуясь, что наконец-то попал в город, о котором столько читал и слышал, я часами бродил и бродил по его улицам и переулкам, пока не почувствовал приближение вечера и не спохватился: постой, а где же я буду спать? Перефразированное на русский “Как-нибудь да будет, потому что не бывает так, чтобы как-нибудь да не было”, усвоенное с детства, никак не вдохновляло меня. Каждый из прохожих, у кого я пытался выяснить, как попасть в общежитие университета, где мне был обещан ночлег, давал разную информацию. Мои командировочные таяли на автобусы и трамваи, а вместе с ними и восхищение ни в чем не повинным городом. Что же делать, спрашивал я себя, когда, оставив на какое-то время надежду отыскать общежитие, кинулся к многочисленным сапожникам с просьбой о ночлеге и понял, что и здесь ничего не получится. Зажглись огни Тбилисо, я сел в трамвай и снова начал спрашивать пассажиров о полумифическом общежитии. Глухо. Уже решил сойти возле станции и как-то перекантоваться до отхода автобуса, как вдруг ко мне подходит юноша, к которому я также обращался, и спрашивает:
– О каком общежитии ты спрашивал, кацо?
– Университетском.
– У нас университетов много. Но что тебе там надо?
– Переночевать.
– Так при чем тут университет? Так бы и сказал. А то университет да университет. Пойдем со мной.
И мы вышли вместе где-то на окраине города. Перешли, помню, железнодорожный переезд и подошли к какому-то строению барачного вида.
– Вот и наше общежитие. Устал, небось, так что отдохни немножко и я покажу тебе наш город.
Не спросив ни кто он, ни где мы находимся, я тут же упал на предложенную мне кровать и моментально уснул. Кто знает, как долго бы продолжался сон, но мой знакомый разбудил, и мы пошли в город. Первым делом зашли подкрепиться в чебуречную. Замечу, что по пути к намеченной цели, а это был, кажется, греческий фильм “Мать”, который мой провожатый смотрел уже шесть раз и которым хотел угостить также и меня, мы еще несколько раз останавливались, чтобы выпить кружку пива и съесть что-то такое, что есть только в Тбилиси. Узнав, что я из Киева, мой знакомый все расспрашивал и расспрашивал о знаменитом нашем “Динамо”, но больше всего его интересовал вратарь Банников. Я, признаюсь, был в те годы болельщиком никудышним, о чем и сообщил своему собеседнику. Но даже этим не разочаровал его. Видимо, сам факт моей географической близости к команде, которая помогла его “Динамо” стать чемпионом страны, делал и меня достойным всяческого восхищения.
Но вот уже и фильм просмотрен, и некуда уже принимать ни пиво, ни чебуреки. Пора и спать.
– Послушай, – спрашиваю я перед тем, как лечь в постель, – а как далеко отсюда до автостанции?
– А ты что – уезжаешь завтра?
– Да. И очень рано – в пять часов утра.
– Что же ты не сказал об этом раньше?
– А в чем дело?
– Дело в том, что у меня нет будильника... Ну да ладно. Что-нибудь придумаем.
И я уснул, совершенно выкинув из головы мысли об отъезде. И вот то ли во сне, то ли наяву, но мало что соображая, слышу такое тихое и ласковое:
– Вставай, кацо. Уже четыре.
Вижу – горит лампочка без абажура. На столе развернутая книга. А рядом тарелка с пищей. Дымится стакан с чаем.
– Так ты, получается, не спал?
– Ты лучше побыстрее умывайся да кушай, а то опоздаем.
Он провел меня до самой станции. Ждал, пока не отошел автобус, и помахал рукой на прощанье. И вот, когда мы уже выехали на Военно-Грузинскую дорогу, я вдруг вспомнил, что забыл записать адрес моего благодетеля. Так и не смог отблагодарить за гостеприимство в городе, где у меня не было ни одного знакомого. Только и помню, что звали его Резо.
Вот почему всякий раз, когда принимаю гостей, мне хочется поставить еще один прибор, как делают это евреи на Песах, ожидая прихода Элиягу-Анави (Ильи-пророка). Сделать то же для тех, кто так похож на него. Кто вселяет уверенность, что нет безнадежных ситуаций. Что в последний миг вдруг появится тот, кто, не претендуя ни на что, возьмет да и поможет. Чаще всего даже имени своего не назовет.

«Цвяшок? – колишній митрополит, член Синода Арсеній Мацієвич, а нині безстроковий в’язень Ревельського каземату під ім’ям Андрія Брехуна, даним самою імператрицею Катериною ІІ, перекладав з одної тремтячої руки на другу знайдену річ.- Відкіля він? Не інакше, як янгол підкинув уночі».
Якби це було те, думав в’язень, що сурово заборонила цариця,- чорнило й папір, скільки б я розповів про її злочинства над людом, як через організовану нею смерть чоловіка опинилась на престолі, а тепер для своїх коханців вирішила одібрати ще й монастирські землі. А там же вся освіта , звідти виходять ті, хто несе пастві слово Боже. Себто останній промінчик світла ладна одібрати імператриця. Як тодішній член Синоду я виступив проти і прямо в лице кинув їй самій звинувачення. Ніхто не підтримав мене. Навпаки, намагалися зняти архієрейський одяг.
Першим підійшов Санкт-Петербурзький і Новгородський митрополит Димитрій Сєченов, щоб зняти з мене білий клобук. «Твій язик був для мене гостріший від меча. Він задушить тебе і ти помреш!»- проказав я йому. Другим був давній мій приятель українець архієпископ Псковський Амвросій Зергис-Каменський, щоб зняти омофор. Я зняв його сам і сказав: «Той, хто їв хліб зі Мною, той побільшив мені прикрощі. Ти - як віл той, ножем будеш заколотий». Третім з черги підійшов мій учень архієпископ Афанасій Волховський, щоб зняти панагію і почув таке: «Язик твій був багатомовний на мене, як у Арія, тому й ти помреш, як помер Арій». Четвертим приступив вікарій Петербурзький єпископ Гавриїл. щоб забрати жезл. Віддаючи, я промовив: «Ти забув, яким має бути архієрей Божий... За твою Іродіяду твій суперник задушить тебе, бо так, танцюючи з нею, ти осудив мене». П'ятим підійшов архієпископ Крутицький Гедеон, щоб зняти мантію, і почув: «...Ти позолочений гріб, повний смороду та всякого непотребу, не побачиш більше престолу свого». Шостим і останнім був член Синоду архімандрит Мисаїл, Новоспаського монастиря настоятель, котрий отримав од мене рясу і почув: «Ти швидко спік хліб свій, приготовлений для мене, зате і сам, немов хліб спечешся в печі».
• Гірко плакав при цьому Московський митрополит українець Тимофій Щербацький. Звернувсь я до нього зі словами: «Цей воістину ізраїльтянин, в якому немає лукавства». Про імператрицю усі там присутні почули таке: «Благо ж бо мені, що Ти смирив мене Боже! А цариця Катерина за це не матиме християнської кончини».
В чернечому одязі відправили мене під конвоєм аж у Микільський Карельський монастир, що знаходився на березі Білого моря, й помістили в каземат, що знаходився під самим вівтарем кам'яної Успенської церкви. Монахи ставились до мене добре, сам настоятель монастиря шанував. Всі брали благословення, уважно слухали мої проповіді, навіть давали можливість служити.
• Можна було б, як-то кажуть , жити. Та ось котрийсь чернець цього ж монастиря зробив донос. Мовляв, митрополит Арсеній проводить тут агітацію проти імператриці й у вересні 1767 року почалася нова розслідувальна справа. Для цього в монастир приїхав прокурор і жорстоко провадив тут допит. Так само знущався він і наді мною. Я вийняв перед ним п'ятака, поклав на стіл і сказав: «Ти незабаром згинеш, і нехай цим п'ятаком закриють тобі очі».
• Кажуть, усе це дослівно збулося. Імператриця Катерина II була сильно цим вражена і наказала негайно ж позбавити мене чернечого звання, зодягти в мужицьку одежу, перейменувати в Андрія Враля, заслати на вічне і безвихідне перебування в Ревелі, ні паперу, ні чорнила не давати, нікого не допускати і в жодний спосіб сторожа не повинна знати, кого вона охороняє.
• До Ревеля везли мене через Москву . Цариця Катерина прийшла і втупила в мене свої баньки, а я, знесилений, підвів свої очі й сказав: «Ти помреш так, як задушила свого чоловіка Петра III».
Двері до каземату, в який мене запровадили, замурували, і вони не відчинялися. . Себто я був справжньому кам'яному мішку. Через вибиті шибки своїх двох віконечок я кричав і благав тих, хто проходив, рятувати мене від голоду й холоду.
І ось, мабуть, наприкінці життя, невідь звідки об’явився оцей цвяшок. Од болячок і холоду руки трясуться і неспроможні на більше, як написати на лутці рядок із Псалма:
«Благо мне, яко смерть мя еси».
• В лютому 1772 року колишній митрополит вже не просив їжі, а кричав, щоб прислали йому священика. Кінець його страдницького життя наближався. Тоді двері до каземату вибили і впустили священика... Він висповідав митрополита- і взяв у нього благословення.
• 28 лютого 1772 року святитель Арсеній, митрополит Ростовський, в'язень Ревельської фортеці, тихо упокоївся. Вже увечері померлого з наказу коменданта поховали при Свято-Миколаївській церкві. Всі, хто був присутній при таких таємних похоронах під страхом смерті змушені були мовчати. Пізніше в цій церкві таки стали молитися за упокій колишнього митрополита Арсенія і навіть показували його могилу.
• Розписка про витрати на похорон свідчила, що було куплено гріб за 1 карбованець 4 копійки, матерії за 50 копійок, грамота і вінчик -6 копійок. Митрополит Іларіон Огієнко в своїй праці про Арсенія Мацієвича зазначає: «Отак оцінено в Росії велику 20-літню працю одного з найвидатніших українських митрополитів...»

Слухаючи брехливу московську пропаганду, неодноразово ловиш себе на тому, що десь уже читав про це: що зроду-віку не було ніякої тобі України, що мова українська – це діалект російської... Та ще чимало чого можна почути з екранів телевізора чи надибати в пресі.
І ось, коли виповнилось 200 років з дня народження «шаленого Віссаріона», вдався до того, що в далекі тепер студентські роки було сховано од нас поборниками братання народів.
...1846 року разом з відомим актором Михайлом Щепкіним Бєлінський поїхав в Україну і протягом кількох місяців одвідав чимало міст і сіл.
«Верст за 30 до Харькова я увидел Малороссию, хотя еще и помешанную с грязным москальством. Избы хохлов похожи на домики фермеров – чистота и красивость неописанны,- пише Віссаріон дружині.- Вообрази, что украинский борщ есть не что иное, как зеленый суп (только с курицею или бараниною и заправленным салом), а о борще с сосисками и ветчиной хохлы и понятия не имеют. Суп этот они готовят превкусно и донельзя чисто. И это мужики! Другие лица, смотрят иначе – эти очень милы, тогда как на русских смотреть нельзя – хуже и гаже свиней» .
Такою, борщівною, бачилась Україна російському демократу. Власне, так він не називав її ніколи. Більше того, заперечував саме існування як держави зі своєю історією: «Малороссия никогда не была государством, следственно, и истории, в строгом значении этого слова, не имела. История Малороссии есть - не более, как эпизод из царствования царя Алексея Михайловича. История Малороссии – это побочная река, впадающая в большую реку русской истории. Малороссияне всегда были племенем и никогда не были народом, а тем менее – государством…Так называемая Гетьманщина и Запорожье нисколько не были ни республиками, ни государством, а были какою-то странною общиною на азиатский манер» .
Сьогоднішні папуги, щоправда, не наважуються паплюжити святиню українського народу – Великого Кобзаря, а от їхній речник не соромився сказати те, що було на думці й діях царського двору.
«Вы помните,- сповідувався Бєлінський в пам’ятному нам1847 році в листі до Павла Анненкова,- что верующий друг мой говорил мне, что верит, что Шевченко – человек достойный и прекрасный. Вера делает чудеса – творит людей из ослов и дубин, стало быть, она может и из Шевченки сделать, пожалуй, мученика свободы. Но здравый смысл в Шевченке должен видеть осла, дурака и подлеца, а сверх того горького пьяницу, любителя горелки по патриотизму хохлацкому. Этот хохлацкий радикал написал два пасквиля на государя императора – один на государя императора, другой на государыню императрицу...Я не читал этих пасквилей, и никто из моих знакомых их не читал (что, между прочим, доказывает, что они нисколько не злы, а только плоски и глупы), но уверен, что пасквиль на императрицу должен быть возмутительно гадок по причине, о которой я уже говорил. Шевченку послали на Кавказ солдатом. Мне не жаль его, будь я его судьею, я сделал бы не меньше. Я питал личную вражду к такого рода либералам. Одна скотина из хохлацких либералов, некто Кулиш (-экая свинская фамилия!) в «Звездочке», иначе называемой ...журнале, который издает Ишимова для детей, напечатал историю Малороссии, где сказал, что Малороссия или должна отторгнуться от России или погибнуть...Вот что делают эти скоты, безмозглые либералишки. Ох, эти мне хохлы! Ведь бараны, а либеральничают во имя галушек и вареников со свиным салом...»
У полеміці з редакцією часопису «Маяк» несамовитий Віссаріон намагається довести, що й Гайдамаки» Тараса Шевченка «несмотря на обилие самых вульгарных и площадных слов и выражений, лишены простоты вымысла и рассказа, наполнены вычурами и замашками, свойственными всем плохим пиитам,- часто нисколько не народны, хотя и подкрепляются ссылками на историю, песни и предания,- и, следовательно, по всем этим причинам – они непонятны простому народу и не имеют в себе ничего симпатизирующего».
А на закінчення варто навести пророцтво шаленого Віссаріона щодо Росії: «Завидую внукам и правнукам нашим, которым суждено видеть Россию в 1940 году, стоящую во главе образованного мира, дающую законы и науке и искусству и принимающую благоговейную дань уважения от всего просвещенного человечества».
Як-то кажуть, і сміх, і гріх з цього пророцтва, бо Росія 1940 року вже під новою назвою – Союз радянських соціалістичних республік -, перетворилася на ще гіршу тюрму народів, а нині в намірі відтворити недавнє минуле, посягнувши поки що на територіальну цілісність Украни, викликає тільки огиду й зненависть усього цивілізованого світу.

Думал, что он обрадуется, услышав:
– Гия, я написал рассказ о Тбилисо.
А он, посмотрев на меня своими большущими, цвета морской воды глазищами, спросил так жалостно-жалостно:
– Почему не Кутаиси?
– Потому что я там никогда не был.
– Ай как жаль, как жаль...
Мне тоже стало почему-то жаль, и я пообещал Гие написать рассказ о нем, где, конечно же, не премину упомянуть, что он родился в славном городе Кутаиси. И, представьте себе, настроение его изменилось.
Но кто такой Гия, спросите вы? Вот и начнем рассказ именно с этого.
...Когда одного из наших рабочих заменили белобрысым пареньком, я подумал про себя: “Ну, этот вам наработает...” И почему-то вспомнился мне старый-престарый анекдот, как в Одесском порту один нанимался на работу.
– Вам нужны маляры? – закричал он с причала, завидев капитана судна.
– Нет.
– Ваше счастье, а то б я вам наработал...
Но Гия, на удивление, оказался очень старательным, и вскоре даже такой привередливый начальник, как наш, полностью доверял ему. Как оказалось впоследствии, не только у нас, где он трудился почти по десять часов ежедневно, но и в другом месте, куда он мчался как бы на вторую смену.
– Гия, зачем ты так надрываешься? Все работа да работа. Всех денег не заработаешь. Ты бы пошел учиться, – сказал я как-то парню.
– Ты прав, – ответил он. – Но денег нужно много.
У Гии не было времени на разговоры во время работы. Но вот однажды я оказался с ним в одном автобусе и снова завел речь о том же. Неохотно, как бы выдавливая из себя, он рассказал мне грустную повесть о своей семье. Это была повесть о нашем сумасшедшем времени, когда жизнь человеческая потеряла всякую ценность и, по существу, сравнялась с долей животных. Захотелось кому-то отобрать ее – и вот ты уже покойник.
...Как-то папа и мама Гии ехали на своей машине из Кутаиси на базар в Самтредиа. И вот на полпути из лесу выходят двое вооруженных и требуют остановиться. Папа затормозил. И тут же раздалась автоматная очередь. Мама выскочила из машины.
– Ключи! – закричал один из бандитов, приставив к сердцу пистолет.
Эльза, так звали маму, хотела что-то сказать, но вдруг хлопок – и она свалилась замертво. Бандиты рванули дверцу и лихорадочно начали искать ключи. Но раненый Юза, так зовут папу, теряя сознание, все же успел их спрятать. Кто знает, остался ли бы и он в живых, если бы на шоссе не показались другие машины. Бандиты скрылись в лесу. С несколькими ранениями, одно из которых – в голову, папу отвезли в больницу, где его еле-еле спасли. Работать он не мог, и тринадцатилетний Гия после занятий в школе мчался на разные подработки. А когда папа смог самостоятельно передвигаться, да и младший брат подрос, он поехал к тете в Израиль и вот уже два года трудится, как говорят, не покладая рук, отсыпаясь только в долгожданный шабат. Иначе нельзя – там, в Кутаиси, нужны деньги. Папе – на лечение, брату – на учебу, а обоим – на пропитание.
Есть у Гии родственники в Италии и в Америке. Но он мечтает в дальнейшем жить только в Израиле.
– Почему? – спрашиваю.
– Понимаешь, – отвечает Гия не раздумывая. – И там, в Грузии, и здесь особенно, я чувствую себя только евреем. Как покойная мать.
Да, мама Эльза, видимо, очень хотела, чтобы ее первый ребенок был девочкой. Наверняка и имя подыскала – то ли Сулико, то ли Эстер. Не потому ли и наградила Гию личиком цвета персика. Да и стесняется он, как девочка. Когда его хвалят, щеки мгновенно становятся розовыми. Но главное, что вложила мама в Гию, – это любовь к еврейским традициям.
– А брат? – спрашиваю.
– А брат, как отец. Грузин.
Правда, и от папы Гия унаследовал немало, и прежде всего – настойчивость и твердость характера, а еще – пристрастие к кулинарии. Мне не пришлось пока отведать его блюд, да и не все можно приготовить в Иерусалиме – то нет нужной хмели-сунели, то вода здесь не такая, как в Имеретии, но даже по его увлеченности чувствую, что папа-кулинар передал сыну многое из своего искусства.
– Скучаешь за домом?
– Еще как!.. Жду – не дождусь, когда снова приеду в Кутаиси.
– Понимаю.
– А хочешь поехать со мной? – решительно, по-кавказски, не столько спрашивает, сколько предлагает Гия. – Мой дедушка – твой ровесник. А какие аджапсандали, хачапури, сациви и харчо приготовлю... Ну, что, поедем?
– Поедем, – отвечаю. – Вот женю младшего сына в Америке, проведаю брата в Украине и потом сразу же – в Кутаиси.
– Значит, договорились? – спрашивает Гия, покидая автобус.
В ответ я машу рукой, желая, чтобы поскорее закончились его мытарства. И словно молитву, произношу про себя: “Да не постигнет ни тебя, Гия, ни будущих твоих отпрысков горькая участь твоих родителей, так в одночасье разрушившая и твои отроческие мечты. Участь мамы Эльзы, которая передала тебе многое, но еще больше унесла с собой. Участь отца Юза, что с болью в сердце и со слезами на глазах вынужден принимать от тебя добытые таким тяжким трудом доллары. Не стань он, еще молодой человек, инвалидом, он – первоклассный повар, да разве позволил бы он себе такое...
Будь счастлив наперекор всем несчастьям, наш мальчик – и Ларисы, и Семена, и мой, и всех тех, кто ценит и любит тебя!”

Послесловие
Гия прочитал рассказ, поблагодарил и сказал, что перешлет его папе. Я не знал тогда, что сделает он это с оказией. И вот через неделю-другую подходит ко мне Гия и просит что-нибудь от головной боли.
– Что случилось? – спрашиваю.
– Целую ночь не спал. Голова раскалывается.
– Но что же стряслось?
И Гия рассказал, что отправил через знакомую и рассказ, и тысячу долларов. И все это, кажется, пропало. А дело было так. Знакомая Гии из аэропорта добиралась домой в такси. Не доезжая до Кутаиси, водитель остановил машину и потребовал сумку с деньгами и документами...
– Что делать, что делать? – повторял бедный мальчик.
– Не горюй. Может, все как-то уладится...
...И в моем воображении уже рисовалось что-то в духе О'Генри. Вот приезжает грабитель домой, открывает сумку с деньгами и находит также мой рассказ. Быстро пробегает его глазами, хватается за голову и... мчится по адресу обворованной им пассажирки. Стучится в дверь, бросает сумку в квартиру и, не сказав ни слова, убегает. Женщина поднимает ее и находит все, что уже считала потерянным...
На следующий день я поведал об этом Гие. По мере рассказа его большие глаза становились еще больше, наполняясь неизбывной тоской.
– Грабитель забрал только деньги, а все остальное выбросил, – сказал Гия в ответ на мои бредни.
Прошел еще день. А утром Гия радостно сообщил, что его знакомая запомнила номер такси и наняла частного детектива для поиска грабителя. И вот через два дня, с румянцем на полщеки и девичьими ямочками, наш любимец обрадовал всех вестью из Кутаиси:
– Папа получил деньги!

...ПЛЮС ВНУЧКА

– Возвращаюсь я как-то электричкой в свой Энергодар – городок строителей и эксплуатационников Запорожской атомной станции. Вагон почти пустой. Редкие пассажиры уже готовятся к выходу, как вдруг подходит ко мне сельского вида пожилая женщина и спрашивает, не знаю ли я, как найти улицу Набережную. Объяснила, но вижу, что вряд ли найдет старушка нужный ей адрес в такой поздний час.
Вышли из электрички вместе, и, хоть рано утром мне нужно торопиться в школу, все же как-то неудобно оставлять женщину одну. Ведь ни автобусов, ни такси тогда еще у нас не было. Ничего не стоило обойти городок за какой-то час-полтора.
– А кто у вас там на Набережной? – спрашиваю любопытства ради, когда решила помочь старушке.
– Да вы понимаете, не знаю, как и сказать...
– Сын, дочь, внуки?
– Давайте расскажу все по порядку, а вы уже тогда решайте сами...
...Получаю я на днях письмо из армии от своего дорогого внучка. Пишет, что приснилось ему, будто девушка, с которой он дружил, вскорости должна рожать. Так вот, просит меня внучек поехать по адресу, что мы с вами ищем, встретиться с его любимой и передать, что как только он демобилизуется, то сразу же и распишется с ней. Вот такая история.
– Да, но почему именно вы должны ехать, а не отец или мать?
– Дело в том, голубушка, что отец и мать его разбежались в разные стороны, а я осталась как бы в трех ипостасях. К кому же ему, бедняжке, и обращаться, как не ко мне?
Где-то в третьем часу ночи нашли мы дом будущей невесты, но в какой квартире она живет, влюбленный солдат не написал. Ничего не поделаешь – звоним в первую попавшуюся. Никто не отвечает. Звоним в следующую. На счастье, выходит женщина и, не удивляясь за звонок в столь неподходящее время, спокойно так отвечает на наш вопрос. Оказывается, девушка действительно беременна и уехала вместе с родителями отдыхать. Завтра должны уже и вернуться.
– Ну что ж, завтра так завтра, а сегодня идемте спать ко мне, – говорю я довольной старушке.
Приходим домой, гостья моя ставит на стол целую корзину пирожков, но я, поблагодарив, отказываюсь кушать и предлагаю спать. Перед выходом на работу прошу ее просто захлопнуть дверь квартиры. Когда возвратилась из школы, старушки уже не было, а на столе стояла горка пирожков и записка со словами благодарности.
Прошло несколько месяцев. И вот я получаю письмо без обратного адреса. Пишет та самая ночная гостья и сообщает, что внук женился на той самой девушке, которую мы когда-то искали, и что та благополучно родила девочку. А назвали малышку Лариса. В мою честь. Так вот я к своим внукам – Богданчику и Васильку добавила еще и внучку.
Вот и вся история. Даже не история, а просто случай, каких у каждого из нас полным-полно...
...Я смотрел на Ларису, совсем молодую бабушку, и думал: дай Б-г, чтобы и в самом деле в каждом из нас так же, как у моей собеседницы, было неизбывным желание помочь ближнему даже без его просьбы. Без подспудной мысли – некогда. Без оглядки, что кто-то другой поможет незрячему не натолкнуться на преграду, а бабушке или ребенку – преодолеть непреодолимый из-за осатаневших водителей нерегули¬руемый перекресток, и т.д. и т.п. Дай-то Б-г, чтобы и в самом деле, как кажется Ларисе, у каждого из нас было полным-полно этих и других случаев. Чтобы каждый из нас считал, что это именно о нем сказал Поэт:
“Раз добром налито сердце –
Вовек не остынет”.

– Никогда не думал, – догнал меня во время вечерней прогулки один из знакомых, – чтобы стихи так быстро становились действительностью во сне...
Не прекращая ходьбы, мы начали подниматься по крутой лестнице, преодолев последнюю ступеньку, отдышались немного, и только после этого мой спутник продолжил свой рассказ.
– Прочитал мне приятель стихотворение о том, что, дескать, каждому хотя бы раз в жизни нужно представить себя на пьедестале.
– Зачем? - не удержался я.
– А затем, по мнению автора, чтобы после этого делать все, чтобы тебе и в самом деле полагался памятник.
– А знаешь, в этом что-то есть.
– Вот и я подумал так же.
– Но при чем тут сон? Неужто и в самом деле ты стал памятником? – бросил я и еле удержался от смеха, представив своего спутника, немолодого уже и лысого толстяка, на пьедестале.
– Вот именно.
– Но как ты чувствовал себя, вдыхая воздух славы?
– Не спрашивай...
Он сделал паузу, как бы приводя свои эмоции в равновесие, а затем продолжал:
– Стою, значит, я, бронзовый, эдак метров под пять. Какой там текст внизу, прочитать, понятное дело, не могу. Но вижу, что молодожены возлагают цветы к моему подножью. Группы туристов останавливаются и экскурсовод что-то повествует о моей необычной жизни. Хоть и не все долетает до ушей, но даже от услышанного становится как-то неловко. Особенно, когда туристы время от времени посматривают вверх, как бы сверяя слова экскурсовода с моим образом.
Все бы ничего, если бы солнце не касалось лысины. Недотепа скульптор забыл, что я в любую погоду привык одевать кепку. Не обошла меня и гроза всех памятников – голуби. Что эти посланцы Ноя только не вытворяют на моей верхотуре. Ну, скребут когтями – это еще ничего. В экстазе как-никак. Но когда под занавес оправляются, иногда засирая даже глаза, тут уж хочется взреветь. И все же нахожу утешение в том, что, слава Б-гу, стою в центре города, а не в горах, где парят орлы да ястребы.
Это днем. А ночью – не лучше.
То какой-то пьяница решил исправить малую нужду и, ухватясь за полу папарацки, начал поливать мои стопы будто из брандспойта.
То какие-то не то художники-авангардисты, не то недоучки маляры решили оставить свои автографы.
А то как-то заявляется троица подозрительных типов. Два становятся на “шухере”, посматривая по сторонам, а третий с набором инструментов устремляется к памятнику. Осмотрел меня с близкого расстояния. И в ночном безмолвии донеслось до моих ушей:
“Что-то уж больно соцреализмом попахивает от тебя, папаша. Ну, ничего. Приблизим пока что к Венере Милосской, а через недельку-другую с Б-ей помощью да при попустительстве стражей порядка поднимем чуток к раннему христианству – к Иоанну Крестителю, например”.
Вынимает этот новоявленный реставратор ножовку и примеряет, где бы получше ампутировать мои руки. ”Это как же, – проносится в моем побронзовевшем мозгу, – буду стоять сначала с культями, а потом и вовсе без головы? Да ни за что!”
Обливаюсь холодным потом, но все же пытаюсь поднять свои пока что целые тяжеленные ручища, чтобы опустить их на голову поганца. И, представь себе, удается. С грохотом он падает вниз, а его сподручники в ужасе улетучиваются. И громовым голосом, от которого задрожали близлежащие дома, кричу вдогонку убегающим:
– Так вам и надо, ворюги!
И тут уже не во сне, а в полудреме слышу, как кто-то толкает меня в бок.
– Ты с кем это воюешь, оглашенный? – кричит жена. – Мне же рано вставать, а ты орешь во всю ивановскую.
Не стал я ни оправдываться, ни пересказывать свой кошмарный сон. Но с тех пор перестал читать на ночь. Не только “ужастики”, но даже, казалось бы, безобидные стихи

1
Юдейська мудрість каже: «Той, хто не навчив сина ремеслу, не годен називатися батьком».
2
Я народився без батька. Мати казали, що його забрали вночі горезвісного тридцять сьомого року. В дитбудинку, куди привезли мене після голодомору сорок шостого, був столярний гурток. Після школи мені подобалось мати справу з деревом (це, певно ж, од дядька Хведося). Неохоче залишав заняття,коли вихователька , котра віднайшла в мені схильність до віршування, часто-густо забирала мене для підготовки до якогось свята чи для роботи над газетою. Так і лишивсь я зі знанням порід дерев, а руки нічому путньому не навчились. Освоював різні ремесла од майстрів своєї справи і як умів передавав згодом синам.
Але задумувалась ця оповідь про ремесло не з метою розповісти про свій невдалий досвід, а про царського сина , що, звісна річ,за такого батька не знав ні голоду, ні дитбудинку, а в разі потреби міг мати найкращих учителів.
3
Це було в давній Персії. Не знати як син володаря країни закохався в доньку чабана і захотів узяти її за дружину. Прийшов до батька за благословенням. Не стримуючи гніву, той закричав: «Я - цар, ти – син царя. Як можеш ти одружитися з такою нерівнею? Викинь це з голови! Я сам знайду тобі дружину!»
Жодній принцесі не хотів віддати своє серце юнак, і цар змушений був врешті-решт погодитись із сином. Послав до майбутньої нареченої сватів. На превеликий подив почули ті відповідь красуні:
«Якому ремеслу навчений царський син? Що степний робить своїми руками?»
«Царський син не мусить робить нічого самотужки. Є на те слуги...»
«Передайте тоді женихові, що я зголошусь на шлюб тільки тоді, як він навчиться робити щось своїми руками».
Засумував принц, почувши відповідь улюбленої, але був не з тих, хто чваниться походженням. Вирішив будь-що навчитись ткати килими. Найкращі майстри тішилися своїм здібним учнем, бо він не тільки вмів ткати, а й робити на килимі малюнки і навіть тексти.
Тільки побачивши власноручну роботу принца, донька чабана зголосилася стати його дружиною. І невдовзі вразила самого царя і своєю красою та поводженням, і неабиякою кмітливістю.
Принц полюбляв ходити містом без охоронців, розмовляти з простим людом. Якогось разу привітав його незнайомець і запросив у гості. Принц погодився і опинився... в помешканні, де хазяйнували розбійники, розправляючись по-своєму з багатими людьми. Довірливого юнака чекала неминуча смерть, бо вбивці не впізнали в ньому царського сина. Обшукали юнака і на свій подив знайшли в його кишенях не гроші , а...солому.
«Я вмію ткати гарні килими,- пояснив принц .- Якщо дасте вдосталь соломи, то зроблю таке, за що мій батько=цар дасть вам скільки захочете золота, щоб викупити мене».
Розбійники погодились і килим дивної краси був готовий. Поміж візерунками був на ньому ще й текст, який гвалтівники не помітили чи просто не вміли прочитати. Віднесли килим у царський палац. Дружина принца прочитала й показала цареві. Тої ж миті разом з тим, хто приніс килим, було послано вояків і невдовзі принц повернувся додому.
«Люба моя,- обіймаючи красуню-дружину, шептав юнак,- тільки завдяки тобі я лишився живим. Твоя вимога мати ремесло в руках врятувала мене од неминучої смерті».

Солнце над Бейт-Шемешем клонилось к закату. Не дождавшись сына, Дина решила совершить cвой вечерний моцион сама. Вышла, опираясь на палку, прошла с десяток шагов и остановилась. Боль в ногах была просто невыносимой. От безысходности хотелось плакать, а тут еще и темень вдруг неожиданно опустилась густой пеленой, так что двигаться дальше было бы намного труднее. Она уже намерилась возвращаться, как где-то впереди послышалась ей сначала знакомая мелодия, а потом стали различимы и слова.
– Бред какой-то. Откуда в Бейт-Шемеше взяться украинской песне? – сказала Дина вслух. – Не хватало мне еще только галлюцинаций...
Интерес все же победил боль и, почти наощупь выбирая путь, она поковыляла дальше. Со стороны кажущейся песни подул ветерок, так что уже можно было различить женские и мужские голоса. Пели по-видимому старики и старухи. Пели, как говорится, кто в лес, кто по дрова, но с какой-то до слез подкупающей искренностью и даже с задором. И теперь-то во что бы то ни стало Дина решила присоединиться к самодеятельным певцам. Почти доковыляла, когда должны были вступать женские голоса, и, невидимая в кромешной темени, не дожидаясь других, запела своим хорошо поставленным и еще сильным меццо-сопрано:
“Постав хату з лободи, а в чужую не веди, не веди”.
И раньше она любила всяческие розыгрыши, но сейчас, хоть и неумышленно, все же, видимо, переборщила. Как один, поющие вскочили и, оторопелые, начали озираться по сторонам. Кто-то даже выкрикнул: “Что за нечистая сила?”
– Да это я, – сказала, извиняясь, Дина и подошла вплотную к скамейке, на которой сидели такие же, как и она сама, старики и старухи.
– Ну и напугали же вы нас, голубушка. Но какой голосище!..
На какое-то время о прерванной песне забыли и начался обычный в таких случаях простой житейский разговор. Но вскоре возвратились к пению. Дина пела вместе со всеми с каким-то давно уже неведомым ей самой упоением и наслаждением. Пела также и соло из своих бывших концертных программ. И, хоть получала в ответ не такие, конечно, как когда-то на сцене, аплодисменты, но все же радость переполняла все ее существо. О чем она сожалела в этот вечер, так это лишь о том, что самый большой ее поклонник не присутствует на этом импровизированном концерте...
...Они познакомились в эвакуации, на Поволжьи. Каждый попал туда своим путем. Александр Яценко вместе со своим институтом спасал ценные породы коров и работал над выведением новых. А она, теперь уже не Хай-Дыня, как это было записано в метрическом свидетельстве, а студентка пединститута Дина Гинзбург, пройдя сотни километров вместе с другими беженцами из Белоруссии, проработав трактористкой в Пензенской области, наконец-то нашла своих отца и мать где-то под Астраханью. Радость, правда, была не полной, так как неизвестно куда запропастился младший брат, а старший, приписав себе несколько лет и отправившись на фронт, будто бы находился в госпитале.
Дина направилась в ближайший. Тот, что в городе Энгельс. Не нашла и с невеселыми мыслями, опустив голову, сидела на скамейке, дожидаясь попутной машины. Даже не заметила, как перед ней появились до блеска начищенные туфли. Посмотрела вверх и увидела высокого статного мужчину.
– Александр, – представился незнакомец.
Он о чем-то спрашивал, но Дина, как завороженная, лишь смотрела на него и будто потеряла дар речи...
Неужели и в самом деле может быть такое? Отец Александр, ее детская любовь, стоит сейчас перед ней?..
...В Мозыре, кажется, не было более закадычных друзей, чем дедушка Хай-Дыни стекольщик Лейба Гутман и священник. Трудно сказать, что влекло их друг к другу. Дед был стихийным атеистом. Когда нужно было идти в синагогу, он чаще всего сказывался больным. Но только зять Шмуэль вместе с другими домочадцами скрывался из виду, как во дворе появлялась высоченная фигура отца Александра. Из-под рясы вынималась и ставилась на широченный пень бутылка водки. Дед дополнял ее гефилте фиш и другими яствами, приготовленными к шабату. И начинался их извечный схоластический спор, прерываемый разве что тостами за здоровье и благополучие.
Ничего не понимая, Хай-Дыня наблюдала за спорящими и всецело была на стороне отца Александра. Более того, она его боготворила. Особенно после того случая, когда, отступая от преследовавших ее православных мальчишек, уперлась в священника и ощутила на своей голове его нежную руку.
– Дитя мое, – сказал отец Александр. – Это плохие мальчики. То, чем они называли тебя, относится и к нашему спасителю Исусу Христу. Ведь он тоже был иудей.
И вдруг того, кого она с таким нетерпением ждала, не стало. Хай-Дыня спросила деда, что случилось. Помедлив немного, Лейба спросил, умеет ли она хранить тайну. Девочка, как умела, поклялась. Лишь после этого дед взял корзинку со снедью, прикрыл ее шапкой и отправился с внучкой к дальнему родственнику Гершелу Киржнеру, жившему на окраине Мозыря. По дороге Лейба рассказал, как во время одного из погромов отец Александр призывал паству не издеваться над иудеями и прятал иноверцев у себя дома. За это и поплатился – жену священника вскоре нашли зверски растерзанной на огороде. А сейчас беда нависла и над самим отцом Александром.
Не зная, что такое “опиум” и почему именно религия несла его народу, дед по-своему просветил свою “анучку”, что скрывалось за кличем большевиков ”Долой раввинов и попов!” Кого из знакомых забрали ночью и отвезли неизвестно куда. Кто сам наложил на себя руки. А о священнике из соседней деревни, который после службы в церкви бросился с колокольни, Хай-Дыня и сама слышала. Дед закончил свой рассказ строчкой, которую только и запомнил, из популярной в 20-е годы песни:
– “И как один умрем в борьбе за это”, – дополнив ее своим неизменным вопросом без ответа: – Кому и с кем придется бороться за “это”, если все “как один умрем”?..
Но вот и подошли к дому.Окна почему-то были закрыты ставнями. Постучали. Когда хозяин провел их вовнутрь, дед указал Хай-Дыне на маленькую комнатушку, откуда пробивался слабый свет. Девочка приоткрыла дверь и увидела высокую фигуру, склоненную над книгой. Читающий обернулся, и со слезами Хай-Дыня бросилась в объятия своего любимого. Несколько раз, уже и без деда, она сама отправлялась с корзинкой и навсегда запомнила теплую руку священника с длинными пальцами пианиста, которые впервые открыли девочке дивный мир музыки. А потом дед сказал, что идти ни сегодня, ни завтра не нужно, так как отец Александр благополучно переправлен в надежное место...
...Когда Дина открыла глаза, незнакомца уже не было. А о том, что это было не привидение, свидетельствовал аккуратно сложенный листик, неизвестно как оказавшийся у нее в ладони. И там красивым почерком был написан адрес научного сотрудника Александра Яценко.
Через какое-то время Дина снова оказалась в Энгельсе, нашла своего знакомого, и он рассказал, какой увидел ее в тот раз:
– Глянул в окно, а там сидит такое ж милое татарча. И во что бы то ни стало захотелось хотя бы постоять рядом с ним да полюбоваться...
Прошло немного времени, и дочь ортодоксального еврея навеки связала свою судьбу с украинцем. Да еще и старше ее на двадцать с лишним лет.
С отрочества Дина мечтала стать артисткой. После школы отправилась в Москву поступать в театральный институт. Один из ее родственников, у которого она остановилась, послушав, на какой смеси русского, белорусского и идиша говорит племянница, сказал, что в театральный путь ей пока что заказан. На киностудии, куда пошли с дядей, кто-то из ассистентов режиссера, увидев юную красавицу, умолял ее сейчас же идти на съемку. Будь Дина одна, наверняка бы не устояла. Но дядя сказал:
– Да она же немая.
Может быть, сцена так бы и обошла Дину Гинзбург, и она всецело отдалась бы домашним заботам, добросовестно выполняла секретарские обязанности у своего ученого мужа, создавшего знаменитую породу коров ” Лебединская”, если бы однажды ее пение не услышал сосед – профессор Харьковской консерватории Михаил Игнатьевич Михайлов. После нескольких лет занятий он направил свою даровитую ученицу в стажерскую группу Большого театра. К самой Максаковой. Марья Петровна, услышав пение Дины, сулила своей подопечной большое будущее... Но с первым же звонком от мужа о том, что нужно быть с маленьким Витей, так как сам он должен выехать на конгресс в Англию, молодая мать поспешила в Харьков.
И хоть в дальнейшем были выступления на разных сценах, все же дом оставался ее главной заботой. Здесь во всю мощь проявился ее талант. Переложить старинную кафельную печь – пожалуйста. Смастерить шкафы, так что и не отличишь от фабричных – с большим удовольствием. Переоборудовать электросеть в квартире – почему бы и нет...
А когда Дину спрашивали, откуда все это у нее, она, не задумываясь, отвечала – от папы. Как, собственно, и вокальные данные. Ведь долгие годы Шмуэль Гинзбург исполнял обязанности хазана в синагоге. А каким краснодеревщиком был!.. В Париже, куда он поехал вместе со своим хозяином, не было отбоя от любопытных. Это от него, самоучки, дочь усвоила – нет ничего не подвластного голове и рукам. Тем более по части кулинарии. Жаль только, что ее находки не воплотились в книгу рецептов и о колдовских вкуснятинах знали лишь гости профессора Яценко да сына Виктора...
Я слушаю Дину Яценко, смотрю на нее, красивую и в свои восемьдесят с “хвостиком”, и хочу спросить ее только о том, о чем предупреждают родители еврейских девушек перед тем, как дать свое согласие на брак с “гоем “.
– Хотите знать, не назвал ли меня благоверный хотя бы раз “жидовской мордой”?
Но вместо ответа Дина вспоминает, как однажды мама начала что-то рассказывать ей на идише. Дочь зашикала на нее. Мол, мы не одни дома. Александр Ефимович, дескать, подумает, что мы секретничаем.
– Тут выходит мой Милорд (так, не знаю уж почему, я называла его) и говорит, что в этом доме каждый волен говорить на любом языке.
– Помнится, – продолжает Дина, – как-то я рассказала Милорду о своем отце. Каким семьянином был он, как верил в Господа Бога. И что бы вы думали, сделал мой муж?.. Он, который не мог вбить гвоздя в стенку и постоянно удивлялся моим практическим навыкам, на следующий день увеличил фотографию отца и повесил у себя в кабинете.
– И что, – спрашиваю я, – так-таки ни разу не было ссор или хотя бы размолвок ?
Дина призадумалась и, вспомнив, улыбнулась:
– Как-то не получалось у меня с шитьем концертного платья. Тут заходит Милорд. Увидел, что я расстроена и говорит: “Сюда бы подошел хорошенький бриллиантик “. – “А откуда же ему взяться?“ – “А что, я мало зарабатываю? “ Тут бы помолчать, так как деньгами я-то сама распоряжалась, но будто нечистая сила потянула меня за язык: “Так бриллианты дарят любящие мужья“. Сказала и уже сама не рада. Смотрю на Милорда, а нем лица нет. ”Так выходит, что тридцать лет я живу с нелюбимой женой? Ты это хотела сказать?.." И в тот же день заставил меня ходить с ним по ювелирным магазинам в поисках того, что мне понравится.
Кое-кто из евреев, приехав в Израиль, под разными предлогами изменил свои имена и даже фамилии, особенно украинские. По совету доброхотов так сделал и сын Дины, взяв себе девичью фамилию матери. Рассказал ей об этом и услышал в ответ:
– Ты хоть понимаешь, какую подлость совершил? Ты же предал отца...
– Мать не разговаривала со мной до тех пор, – вспоминает Виктор, – пока я не пообещал исправить свой грех.
Сейчас Дина Яценко живет в Иерусалиме. Болезнь ног сделала ее почти что затворницей. Смотрит в окно и порой, когда глаза застит слеза от безысходности судьбы, видит свой родной Харьков, проходит по его улицам под руку с таким неотразимо красивым и таким любящим мужем – профессором Яценко, Милордом, на которого заглядываются все встречные женщины, завидуя ей, его еврейской жене. И тогда она в который раз перебирает пожелтевшие от времени фотографии. Погружается в прошлое, и боль хотя бы на время затихает. Может быть, потому, что там, в том теперь уже невозвратимом далеке, ее просто не было, а была большая взаимная любовь.

Солнце над Бейт-Шемешем клонилось к закату. Не дождавшись сына, Дина решила совершить cвой вечерний моцион сама. Вышла, опираясь на палку, прошла с десяток шагов и остановилась. Боль в ногах была просто невыносимой. От безысходности хотелось плакать, а тут еще и темень вдруг неожиданно опустилась густой пеленой, так что двигаться дальше было бы намного труднее. Она уже намерилась возвращаться, как где-то впереди послышалась ей сначала знакомая мелодия, а потом стали различимы и слова.
– Бред какой-то. Откуда в Бейт-Шемеше взяться украинской песне? – сказала Дина вслух. – Не хватало мне еще только галлюцинаций...
Интерес все же победил боль и, почти наощупь выбирая путь, она поковыляла дальше. Со стороны кажущейся песни подул ветерок, так что уже можно было различить женские и мужские голоса. Пели по-видимому старики и старухи. Пели, как говорится, кто в лес, кто по дрова, но с какой-то до слез подкупающей искренностью и даже с задором. И теперь-то во что бы то ни стало Дина решила присоединиться к самодеятельным певцам. Почти доковыляла, когда должны были вступать женские голоса, и, невидимая в кромешной темени, не дожидаясь других, запела своим хорошо поставленным и еще сильным меццо-сопрано:
“Постав хату з лободи, а в чужую не веди, не веди”.
И раньше она любила всяческие розыгрыши, но сейчас, хоть и неумышленно, все же, видимо, переборщила. Как один, поющие вскочили и, оторопелые, начали озираться по сторонам. Кто-то даже выкрикнул: “Что за нечистая сила?”
– Да это я, – сказала, извиняясь, Дина и подошла вплотную к скамейке, на которой сидели такие же, как и она сама, старики и старухи.
– Ну и напугали же вы нас, голубушка. Но какой голосище!..
На какое-то время о прерванной песне забыли и начался обычный в таких случаях простой житейский разговор. Но вскоре возвратились к пению. Дина пела вместе со всеми с каким-то давно уже неведомым ей самой упоением и наслаждением. Пела также и соло из своих бывших концертных программ. И, хоть получала в ответ не такие, конечно, как когда-то на сцене, аплодисменты, но все же радость переполняла все ее существо. О чем она сожалела в этот вечер, так это лишь о том, что самый большой ее поклонник не присутствует на этом импровизированном концерте...
...Они познакомились в эвакуации, на Поволжьи. Каждый попал туда своим путем. Александр Яценко вместе со своим институтом спасал ценные породы коров и работал над выведением новых. А она, теперь уже не Хай-Дыня, как это было записано в метрическом свидетельстве, а студентка пединститута Дина Гинзбург, пройдя сотни километров вместе с другими беженцами из Белоруссии, проработав трактористкой в Пензенской области, наконец-то нашла своих отца и мать где-то под Астраханью. Радость, правда, была не полной, так как неизвестно куда запропастился младший брат, а старший, приписав себе несколько лет и отправившись на фронт, будто бы находился в госпитале.
Дина направилась в ближайший. Тот, что в городе Энгельс. Не нашла и с невеселыми мыслями, опустив голову, сидела на скамейке, дожидаясь попутной машины. Даже не заметила, как перед ней появились до блеска начищенные туфли. Посмотрела вверх и увидела высокого статного мужчину.
– Александр, – представился незнакомец.
Он о чем-то спрашивал, но Дина, как завороженная, лишь смотрела на него и будто потеряла дар речи...
Неужели и в самом деле может быть такое? Отец Александр, ее детская любовь, стоит сейчас перед ней?..
...В Мозыре, кажется, не было более закадычных друзей, чем дедушка Хай-Дыни стекольщик Лейба Гутман и священник. Трудно сказать, что влекло их друг к другу. Дед был стихийным атеистом. Когда нужно было идти в синагогу, он чаще всего сказывался больным. Но только зять Шмуэль вместе с другими домочадцами скрывался из виду, как во дворе появлялась высоченная фигура отца Александра. Из-под рясы вынималась и ставилась на широченный пень бутылка водки. Дед дополнял ее гефилте фиш и другими яствами, приготовленными к шабату. И начинался их извечный схоластический спор, прерываемый разве что тостами за здоровье и благополучие.
Ничего не понимая, Хай-Дыня наблюдала за спорящими и всецело была на стороне отца Александра. Более того, она его боготворила. Особенно после того случая, когда, отступая от преследовавших ее православных мальчишек, уперлась в священника и ощутила на своей голове его нежную руку.
– Дитя мое, – сказал отец Александр. – Это плохие мальчики. То, чем они называли тебя, относится и к нашему спасителю Исусу Христу. Ведь он тоже был иудей.
И вдруг того, кого она с таким нетерпением ждала, не стало. Хай-Дыня спросила деда, что случилось. Помедлив немного, Лейба спросил, умеет ли она хранить тайну. Девочка, как умела, поклялась. Лишь после этого дед взял корзинку со снедью, прикрыл ее шапкой и отправился с внучкой к дальнему родственнику Гершелу Киржнеру, жившему на окраине Мозыря. По дороге Лейба рассказал, как во время одного из погромов отец Александр призывал паству не издеваться над иудеями и прятал иноверцев у себя дома. За это и поплатился – жену священника вскоре нашли зверски растерзанной на огороде. А сейчас беда нависла и над самим отцом Александром.
Не зная, что такое “опиум” и почему именно религия несла его народу, дед по-своему просветил свою “анучку”, что скрывалось за кличем большевиков ”Долой раввинов и попов!” Кого из знакомых забрали ночью и отвезли неизвестно куда. Кто сам наложил на себя руки. А о священнике из соседней деревни, который после службы в церкви бросился с колокольни, Хай-Дыня и сама слышала. Дед закончил свой рассказ строчкой, которую только и запомнил, из популярной в 20-е годы песни:
– “И как один умрем в борьбе за это”, – дополнив ее своим неизменным вопросом без ответа: – Кому и с кем придется бороться за “это”, если все “как один умрем”?..
Но вот и подошли к дому.Окна почему-то были закрыты ставнями. Постучали. Когда хозяин провел их вовнутрь, дед указал Хай-Дыне на маленькую комнатушку, откуда пробивался слабый свет. Девочка приоткрыла дверь и увидела высокую фигуру, склоненную над книгой. Читающий обернулся, и со слезами Хай-Дыня бросилась в объятия своего любимого. Несколько раз, уже и без деда, она сама отправлялась с корзинкой и навсегда запомнила теплую руку священника с длинными пальцами пианиста, которые впервые открыли девочке дивный мир музыки. А потом дед сказал, что идти ни сегодня, ни завтра не нужно, так как отец Александр благополучно переправлен в надежное место...
...Когда Дина открыла глаза, незнакомца уже не было. А о том, что это было не привидение, свидетельствовал аккуратно сложенный листик, неизвестно как оказавшийся у нее в ладони. И там красивым почерком был написан адрес научного сотрудника Александра Яценко.
Через какое-то время Дина снова оказалась в Энгельсе, нашла своего знакомого, и он рассказал, какой увидел ее в тот раз:
– Глянул в окно, а там сидит такое ж милое татарча. И во что бы то ни стало захотелось хотя бы постоять рядом с ним да полюбоваться...
Прошло немного времени, и дочь ортодоксального еврея навеки связала свою судьбу с украинцем. Да еще и старше ее на двадцать с лишним лет.
С отрочества Дина мечтала стать артисткой. После школы отправилась в Москву поступать в театральный институт. Один из ее родственников, у которого она остановилась, послушав, на какой смеси русского, белорусского и идиша говорит племянница, сказал, что в театральный путь ей пока что заказан. На киностудии, куда пошли с дядей, кто-то из ассистентов режиссера, увидев юную красавицу, умолял ее сейчас же идти на съемку. Будь Дина одна, наверняка бы не устояла. Но дядя сказал:
– Да она же немая.
Может быть, сцена так бы и обошла Дину Гинзбург, и она всецело отдалась бы домашним заботам, добросовестно выполняла секретарские обязанности у своего ученого мужа, создавшего знаменитую породу коров ” Лебединская”, если бы однажды ее пение не услышал сосед – профессор Харьковской консерватории Михаил Игнатьевич Михайлов. После нескольких лет занятий он направил свою даровитую ученицу в стажерскую группу Большого театра. К самой Максаковой. Марья Петровна, услышав пение Дины, сулила своей подопечной большое будущее... Но с первым же звонком от мужа о том, что нужно быть с маленьким Витей, так как сам он должен выехать на конгресс в Англию, молодая мать поспешила в Харьков.
И хоть в дальнейшем были выступления на разных сценах, все же дом оставался ее главной заботой. Здесь во всю мощь проявился ее талант. Переложить старинную кафельную печь – пожалуйста. Смастерить шкафы, так что и не отличишь от фабричных – с большим удовольствием. Переоборудовать электросеть в квартире – почему бы и нет...
А когда Дину спрашивали, откуда все это у нее, она, не задумываясь, отвечала – от папы. Как, собственно, и вокальные данные. Ведь долгие годы Шмуэль Гинзбург исполнял обязанности хазана в синагоге. А каким краснодеревщиком был!.. В Париже, куда он поехал вместе со своим хозяином, не было отбоя от любопытных. Это от него, самоучки, дочь усвоила – нет ничего не подвластного голове и рукам. Тем более по части кулинарии. Жаль только, что ее находки не воплотились в книгу рецептов и о колдовских вкуснятинах знали лишь гости профессора Яценко да сына Виктора...
Я слушаю Дину Яценко, смотрю на нее, красивую и в свои восемьдесят с “хвостиком”, и хочу спросить ее только о том, о чем предупреждают родители еврейских девушек перед тем, как дать свое согласие на брак с “гоем “.
– Хотите знать, не назвал ли меня благоверный хотя бы раз “жидовской мордой”?
Но вместо ответа Дина вспоминает, как однажды мама начала что-то рассказывать ей на идише. Дочь зашикала на нее. Мол, мы не одни дома. Александр Ефимович, дескать, подумает, что мы секретничаем.
– Тут выходит мой Милорд (так, не знаю уж почему, я называла его) и говорит, что в этом доме каждый волен говорить на любом языке.
– Помнится, – продолжает Дина, – как-то я рассказала Милорду о своем отце. Каким семьянином был он, как верил в Господа Бога. И что бы вы думали, сделал мой муж?.. Он, который не мог вбить гвоздя в стенку и постоянно удивлялся моим практическим навыкам, на следующий день увеличил фотографию отца и повесил у себя в кабинете.
– И что, – спрашиваю я, – так-таки ни разу не было ссор или хотя бы размолвок ?
Дина призадумалась и, вспомнив, улыбнулась:
– Как-то не получалось у меня с шитьем концертного платья. Тут заходит Милорд. Увидел, что я расстроена и говорит: “Сюда бы подошел хорошенький бриллиантик “. – “А откуда же ему взяться?“ – “А что, я мало зарабатываю? “ Тут бы помолчать, так как деньгами я-то сама распоряжалась, но будто нечистая сила потянула меня за язык: “Так бриллианты дарят любящие мужья“. Сказала и уже сама не рада. Смотрю на Милорда, а нем лица нет. ”Так выходит, что тридцать лет я живу с нелюбимой женой? Ты это хотела сказать?.." И в тот же день заставил меня ходить с ним по ювелирным магазинам в поисках того, что мне понравится.
Кое-кто из евреев, приехав в Израиль, под разными предлогами изменил свои имена и даже фамилии, особенно украинские. По совету доброхотов так сделал и сын Дины, взяв себе девичью фамилию матери. Рассказал ей об этом и услышал в ответ:
– Ты хоть понимаешь, какую подлость совершил? Ты же предал отца...
– Мать не разговаривала со мной до тех пор, – вспоминает Виктор, – пока я не пообещал исправить свой грех.
Сейчас Дина Яценко живет в Иерусалиме. Болезнь ног сделала ее почти что затворницей. Смотрит в окно и порой, когда глаза застит слеза от безысходности судьбы, видит свой родной Харьков, проходит по его улицам под руку с таким неотразимо красивым и таким любящим мужем – профессором Яценко, Милордом, на которого заглядываются все встречные женщины, завидуя ей, его еврейской жене. И тогда она в который раз перебирает пожелтевшие от времени фотографии. Погружается в прошлое, и боль хотя бы на время затихает. Может быть, потому, что там, в том теперь уже невозвратимом далеке, ее просто не было, а была большая взаимная любовь.

“Most of us have formed an unrealistic picture of life on a desert island. We sometimes imagine a desert island to be a sort of paradise where the sun always shines. Life there is simple and good. Ripe fruit falls from the trees...”
Нечто подобное нарисовали мне спортивные деятели районного масштаба, которые должны были стать героями моего будущего рассказа. Мол, приезжай и ни о чем не думай. Всем обеспечим.
По наивности я поверил и даже взял с собой в командировку сыновей. Лето было в разгаре и что правда, то правда – солнце действительно всегда светило, воды было вдоволь и для питья, и для купанья. А вот фруктов отроду не водилось на песчаной косе, куда нас определили.
Приходилось под палящим солнцем идти на рынок в Очаков, что был неподалеку, и покупать их по баснословной цене. А город все-таки был южным и, казалось, что с фруктами и овощами не должно быть проблем. Но не так было в действительности.
Невиданными ценами встречали меня и пищеблоки. Денежки таяли с каждым днем: на аппетит сыновья-подростки не жаловались.
И вот, когда кошелек мой почти опустел, подошел я к памятнику генералиссимусу Суворову и сказал: «Дорогой Александр Васильевич, не освободил ты Очаков от турок. Как только ушел со своим войском на север, они беспрепятственно возвратились и засели не в крепости, а на базаре и в пищеблоках. Так что извини, славный полководец, растаяла, как дым, твоя победа…»
После той командировки я больше не отваживался брать с собой детей. Самому-то легче разочаровываться в обещанном.

Давно уже слышал я и читал о том, что, почуяв приближение смерти, слоны уходят из стада и умирают в одиночестве. Не довелось, правда, видеть в передачах о животных, как уходящие в мир иной при этом прощаются с родными и близкими. А вот совсем недавно показывали, как стадо, обходя по кругу груду костей, сказать бы, оплакивало покойника.
Я смотрел, как громадные животные сихронно покачивают хоботами, и вдруг неведомо из каких тайников памяти всплыло одно событие, которое хоть и косвенно, а все же ассоциировалось с только что увиденным на экране телевизора.
– Постой, – сказал я себе, – да так же ушел из жизни и Алеша..
...Родись он в другую эпоху и главное – в другом месте, быть бы ему шутом, к парадоксальным речам которого прислушивался бы король, а придворные вельможи старались бы обходить остряка десятой дорогой. Но Алеша родился в глухом селе и к тому же – в советское время, где чуть ли не весь народ был превращен в шутов. Родился калекой. Неимоверных усилий стоило ему передвигаться. Для этого нужно было всякий раз клониться в противоположную сторону и только затем перенести по дуге одну из ног.
Но это все же было полбеды. Были и другие калеки. Некоторые из них слыли такими умельцами, что за советом и помощью к ним обращались наделенные силой и здоровьем односельчане. Не в пример им Алешу ни к какому ремеслу не тянуло. День и ночь он просиживал за книгой. Но и знания не шли парню впрок. Бесед с ним чаще всего избегали. Казалось, что даже спрашивая, Алеша не столько хочет услышать ответ, сколько проверить собеседника, а еще точнее – поправить его.
Работать сельский книгочей мог только сторожем. Да и то не везде. Ведь не поставишь же калеку там, где нужно постоянно быть в движении. Например, охранять арбузы и дыни или там яблоки. И потому до самых последних дней уготовано было Алеше бодрствовать ночами на какой-то из животноводческих ферм. Больше всего ему нравилось быть в конюшне.
Женатым Алешу никто себе и представить не мог. И в самом деле – кому такой нужен. А оказалось, что нужен. Нашлась одна старая дева, которая полюбила великовозрастного сельського шута. Более того, вскорости родила ему сына. Да еще какого! Настоящего музыканта. Какой инструмент ни дай в руки, мальчик тут же начинал играть то, что заказывали. А как помогал маме... И потому-то все почести за сына доставались ей. Никому и в голову не приходило сказать “спасибо” отцу. Какой толк с шалапуты, как называли Алешу за глаза. Но первые уроки музыки несмышленышу дал именно он, сыграв на самодельной дудочке.
Знать бы односельчанам, как любил сын отца. Каким ожиданием встречи дышали письма из школы-интерната для особо одаренных детей, а потом и из Ленинградской консерватории. Кто ведает, может быть, через какие-нибудь год-два он бы приоткрыл своим престарелым родителям, никогда не покидавшим пределы села, другой мир, так как ему, одаренному кларнетисту, прочили место в оркестре. Но случилась беда. Юноша попал под трамвай и умер по дороге в больницу.
Мать направилась в Ленинград, а отец остался на хозяйстве. И вот тут-то и произошла история, которая пришла мне на память, когда вновь увидел на экране слонов.
Не сказав никому ни слова, но, видимо, решив для себя, что жить без сыновней опеки ему, квелому старику, нет уже никакого резона, в ночь под Новый год Алеша вышел из хаты и направился в сторону оврага. Шел так, чтобы никто не встретился на пути. Новогодние застолья и метель способствовали этому. В овраге он нашел удобное местечко, прилег, закрыл глаза и вскоре был засыпан толстым слоем снега.
В селе вспомнили об исчезнувшем только тогда, когда его жена, возвратясь с похорон в Ленинграде, начала расспрашивать соседей, куда исчез муж. Никто не мог ответить. Обратилась в милицию, там обещали помочь, но ничего, по-видимому, так и не сделали. И лишь весной, когда полностью сошел снег, пастухи обнаружили труп.
То ли из сочувствия к изгоревавшейся вдове, то ли из-за неведомой доселе смерти на похороны Алеши пришло чуть не все село. Еще не так давно презираемый шут вдруг вызвал в памяти и добрые воспоминания.
А когда гроб поравнялся с кладбищенскими воротами, и стоявшие возле них старики и старухи запели: “Приидете, братие, последнее целование отдадим усопшему!”, прослезились не только женщины. И кто знает, не дрогнула ли тогда в горних высях душа Алеши, любившего собратьев по судьбе, но так и не сумевшего донести до них свою любовь.

– Послушайте, Арье, – обратился как-то Пинхас к своему коллеге-физику, – всякий раз, когда в среду я читаю “Доколе нечестивым, Господи, доколе нечестивым ликовать?”, меня так и подмывает спросить: “А с каких пор эти нечестивцы ликуют?” Если предположить, что от Каина, то почему Всевышний дал первому убийце не такое уж и суровое, как мне кажется, наказание?..
Доктор Арье по приезде в Израиль помимо научных занятий успел закончить еще и курс ешивы, жил в одном из религиозных районов Иерусалима и был для Пинхаса и ему подобных новичков в иудаизме авторитетом.
– Неужели Всевышний не знал, что Каин нарушит ЕГО предписание? – продолжал Пинхас.
– Давайте по порядку. Относительно меры наказания. Полагаю, что оно было все-таки суровым. Ведь речь шла о неприкаянности Каина, обреченного мыкаться по белу свету вместо того, чтобы осесть на одном месте и заниматься тем, что было ему по душе – земледелием, а оно, как известно, предполагает оседлый образ жизни. Смею предположить, что не из боязни Каина, что его сможет убить всякий встречный-поперечный, Господь дал ему отличительный знак, а все для той же цели – вечного скитания и осознания своей вины.
– Да, но Каин по существу и не был скитальцем... Уйдя на восток от рая, он осел в стране Нод и тут же принялся строить город, названный в честь рождения первенца Ханоха тем же именем. Наивно было бы думать, что по завершении строительства Каин пошел дальше странствовать...
– Наверное, нет, так как род его разросся со временем. Но дело, думается, не в этом. Ведь на протяжении нескольких сотен лет Каин вынужден был постоянно думать о своем грехе. А это мука похлеще, чем если бы Всевышний предал его смерти сразу же после убийства Авеля. Но вы забываете еще об одной немаловажной детали в судьбе Каина.
– Какой же? – поторопился спросить Пинхас.
– Задумывались ли вы, какое потомство было у Каина?
– Вы имеете в виду Лемеха?
– И его тоже. Как Лемех распоясался!.. Ведь он уже сам, а не Всевышний, ограждал себя от наказания за совершаемые грехи. Не в семь, как за Каина, а в семьдесят семь раз хотел, чтобы был наказан тот, кто вознамерится убить Лемеха.
Доктор Арье сделал паузу и, будто вспомнив что-то, спросил:
– Приходилось ли вам читать “Берешит раба”?
– Ну, что вы. Я и Раши еще не осилил.
– Я, собственно, к тому, что там есть материал, непосредственно относящийся к нашему разговору. Речь идет о Шете, известном вам уже и по Торе. Так вот, этот третий сын Адама и Хавы, побывав на могиле Авеля, отправился искать родственников по линии Каина.
– Чтобы убедиться, что Каин раскаялся в своем грехе?..
– Нет, Шет уже знал о гибели старшего брата.
– Как же так? Но ведь был знак...
– Знак знаком, но, видимо, по воле Всевышнего свершилось то, что должно было свершиться. И как вы думаете – кто совершил убийство?
– Кто-то из родственников Каина?
– Совершенно верно. Собственно, так оно и должно было быть по логике вещей. Но вот вопрос – кто это сделал?
– Ну, это уж выше моих возможностей.
– А если подумать и обратиться к той же логике? Минута на размышление, как в клубе знатоков ‘Что? Где? Когда?”
– Наверное, тот, кто превзошел в греховности самого Каина?..
– Правильно. И сделал это не кто иной, как упомянутый уже Лемех. К тому времени он ослеп, но поохотиться любил. Водил его в лес сынок от Цили – Тувал-Каин, кузнец всякого пахарского орудия из меди и железа да и в оружейном деле знавший толк. Вышли они как-то на промысел в сумерки. Тувал-Каину показалось, что появился какой-то приличных размеров зверь. Он сказал об этом отцу и навел его лук. Лемех выстрелил. Пошли смотреть добычу и... нашли Каина бездыханным.
– И что же, совершив такое убийство, Лемех раскаялся в своих прегрешениях?
– Ни на йоту. О каком раскаянии могла идти речь, когда построенный Каином город Ханох превратился в сборище жестоких, коварных, лживых обитателей, в своих преступлениях превзошедших первого убийцу. Как сказано в Торе, “растлилась земля перед Богом, и наполнилась земля злодеянием”.
– И как же удалось Ноаху ходить с Богом, быть праведным и непорочным в своем поколении?
– Это действительно интересно, но думается, что сейчас все-таки намного актуальней вопрос, с которого мы начали наш разговор: “Доколе нечестивым, Господи, доколе нечестивым ликовать?”

«Whether we find a joke funny or not largely depends on where been brought up. The sense of humor is mysteriously bound up with national characteristics ”,- сказано в зарисовке “Funny or not”.
Отчасти соглашаясь с автором, что юмор россиянина покажется французу несколько тяжеловесным, а тот же русский не найдет ничего смешного в том, от чего англичанин будет смеяться до слез, замечу, что при этом упущен очень важный момент.
Наверняка не одному мне приходилось встречаться с людьми не глупыми и даже с учеными степенями, которые напрочь не воспринимали заложенный в юморе подтекст.
Вспоминаю при этом свою редакцию, куда стекались юмористы, сказать бы, союзного масштаба. Будто это было вчера, а не три десятка лет тому, вижу низенького, длинноносого собкора «Советского спорта». Прикуривая сигарету от своей же сигареты, он выдает такое, от чего окна нашего полуподвального помещения вот-вот треснут под напором смеха.
А чего стоили анекдоты и шутки другого нашего завсегдатая, который впервые появился с, видимо, на ходу сочиненным: «Незваный гость – хуже Татарского». Да, это был он, известный историк цирка и автор реприз для Карандаша, Юрия Никулина и многих других комиков Советского Союза – Михаил Татарский.
И вот в этот коллектив, который, кажется, и собирался исключительно для того, чтобы днем запастись юмором для ночных бдений над сочинением статей и очерков о роли спорта в подъеме урожайности кукурузы или же в борьбе с алкоголизмом, был заброшен бывший партийный работник, начисто лишенный чувства юмора. После того, как все уже отсмеялись до слез, он подходил к рассказчику и просил повторить хохму, а потом тщательно записывал услышанное в блокнотик.
Вспоминаю и одно из совещаний пропагандистов в райкоме партии, когда во время скучнейшей лекции старые большевики, смежив глаза, склоняли свои седые головы на столы, а молодежь читала газеты, дожидаясь конца тягомотины.
Но вот лектор начал рассказывать о новом Папе Римском – Иоанне Павле втором. Пока речь шла об известных всем фактах, аудитория по-прежнему оставалась равнодушной к лектору. Но стоило ему произнести: «Он, как и я,- доктор философии», как вся аудитория взорвалась неистовым смехом. Ветераны партии подняли свои очумелые от сна головы и спрашивали у соседей, в чем дело.
Лектор, видимо, заметил это и, по-своему оценив настроение слушателей, повторил на полном серьезе: «Да, он, как и я,- доктор философии». Но теперь уже не смех, а рев потряс своды райкома партии.
И все же чемпионом в полнейшем отсутствии чувства юмора и до сих пор считаю того полковника в отставке, который должен был помочь руководству «Киевпроекта» очистить учреждение от антисоветской и сионистской скверны.
Поначалу, как рассказали мне знакомые сотрудники, ничто не предвещало юмористического финала отредактированной партийными чинушами лекции. Только наиболее внимательные слушатели уловили курьез в казалось бы безобидном начале одной из фраз: «Вся прогрессивная печать, в том числе печать наших врагов…» Но вот, как это и ведется, настало время для вопросов. И среди прочих кто-то решился на этот:
«Когда наши войска будут выведены из оккупированной Чехословакии?»
Ответ был, как выстрел из-за угла: «Наши войска не уйдут из Чехословакии, покуда не восторжествует мир во всем мире».
Долгое время мне казалось, что, если и есть народ, наделенный повсеместно чувством юмора, то это прежде всего – евреи. И вот не где-нибудь, а в Израиле пришлось, к сожалению, усомниться в этом.
…Аркадия здесь называли «директором». Наверное потому, скажете, что требовательный. Не без этого. Иначе, как справиться с потоком машин, въезжающих в это медицинское учреждение. А наш герой вот уже более десяти лет изо дня в день открывает и закрывает шлагбаум. Его воле подчиняются даже те, кто до этого вообще никому не хотел подчиняться.
Правда, требовательность Аркадия связана была не только с поддержанием порядка, но и с другим значением этого слова. Сказать бы, первоосновой: то есть попросту – требовать.
Нет, конечно же, сам он считал, что не требует, когда просил дать ему семечек или же сигаретку, хоть одна уже торчала у него за ухом. Но въезжающие воспринимали это как требование, не выполнив которое можно и не получить разрешение на парковку.
Тем, кто знал Аркадия еще до приезда в Израиль, это не было в новинку. И на бывшей своей родине, он постоянно «стрелял» курево даже у женщин. В Израиле же да еще при такой должности это переросло в хроническую болезнь, захватив уже, кроме сигарет и семечек, также чай и кофе.
Вот и в тот раз, оставив свой пост, Аркадий пришел к нам попить чего-нибудь. Но начал почему-то не с этого:
«Послушайте, что это творится?»
«И что же?»
«Вы разве не знаете, что мы сегодня дежурим?»
Конечно же, мы знали об этом. Более того, наслушавшись от тех, кто уже испытал подобные «прелести» подобного дежурства, даже попросили Всевышнего облегчить нашу участь и направить ожидаемый поток посетителей только после ухода со смены. Эту-то аномалию и имел ввиду Аркадий, прежде чем дело дошло до чая и кофе, которые в достатке покоились у него в будке.
Тут следует упомянуть еще об одной особенности Аркадия – редкой невосприимчивости подтекста. Все, что спрятано, как говорится, между строк, было для него тайной за семью печатями. Самый незамысловатый анекдот он просил не только повторить несколько раз, но еще и прояснить. И после всего этого все услышанное тщательно записывал. А это, согласитесь, испытание для рассказчика не из приятных.
«Вы понимаете что-нибудь?»- допытывался Аркадий.
«Конечно».
«И что же?»
«Мы попросили Его,- сказал кто-то из нас и сделал многозначительную паузу,- несколько притормозить традиционный поток».
«Кого его?»
«Того, Чьи глаза в любом месте».
«Начальника охраны?»
Вместо ответа мы налили Аркадию чаю и вышли на улицу, чтобы не рассмеяться в лицо сослуживцу.

В далеку давнину сусідом рабі Єгошуа бен Леві був єретик, що відійшов від юдаїзму і глузував над правовірними.
«Візьму-но півня,- сказав рабі,- прив’яжу до ліжка і, як гребінь побіліє, прокляну негідника».
Це, власне, був час, коли Господь карає грішників.
Радів Єгошуа, що знайшов нарешті те, про що неодноразово думав. Радів і... заснув. А як прокинувся, задумавсь: «Видно, неспроста найшов на мене сон, бо негоже праведнику проклинати навіть єретика.
Пригадались мудрі настанови з «Книги приказок Соломонових»:
«Хто картає насмішника, той ганьбить себе. Хто безбожникові дорікає, сорому собі набуває. Не дорікай пересмішникові, щоб тебе не зненавидів він» (9:7-8).
«Гнів нерозумного пізнається відразу, розумний же мовчки ховає зневагу»(12:16).
«Хто вуста свої свої стереже, той душу свою береже» (13:3).
«Сильніший од силача, хто не скорий до гніву» (16:32).
«Не кажи, як зробив він мені, так і я зроблю йому» (24:29).
Ребе вийшов надвір і тільки-но побачив сусіда привітався з ним.

Не може бути чоловік поганим, якщо із птаством розмовляє спозарана.

Достоту не відомо ще, по кому потомні вивчатимуть нашу епоху:
по президентах чи по тобі самому?

Ні, не регочучи на кутні, а з болем в серці можна й гудить,
бажаючи добра в майбутнім.

А що як постать Мойсея на домовині папи Юлія другого зробив Мікельанджело на себе схожу? Щоб укотре потвердить: «Ars longa, vita brevis” («Мистецтво довговічне, а життя коротке»).

Рветься найчастіш до влади, хто собі не в змозі дати ради.

Літа його схилити не змогли, бо він подовгу задивлявсь на птаство.

Всякий раз, когда в полночный час после работы подхожу к хлебозаводу с таким неземным названием “Анжель”, так и подмывает нарисовать картину. Вот спускаются с небес ангелы в белых халатах и с белыми шапочками на головах. Вот садятся они на широкие крылья орлов, от чего собственно и произошло название прилегающей к заводу улицы... И начинают небесные посланцы печь да выпекать для нас, иерусалимцев, хлеба разных сортов, булки да пирожные... А у нас, поздних прохожих, кружится голова то ли от дурманящего запаха сдобного теста, то ли от предвкушения встречи с искусством ангелов.
Но эта картина в одночасье исчезает, когда ранним утром встречаю тех, кто на самом деле трудился целую ночь на “Анжеле”. Усталые, с покрасневшими от бессонницы глазами выходят они через проходную и всматриваются, не их ли автобус показался вдали. И на смену той идиллической картине наплывают воспоминания, связанные с хлебом.
...Первые послевоенные годы. Мы, пастушки, оставив на произвол своих подопечных, скользим босыми ногами по такой донельзя колючей стерне. Но не занозы и кровь беспокоят нас, а колхозный объездчик, чей отец в годы немецкой оккупации служил в полиции. Будто коршун, кружит он над полем, чтобы ни один колосок не попал в личное пользование односельчан. Все в закрома страны! На непослушных взрослых – донос, а там уж как кому повезет: штраф или же тюрьма. С детьми попроще – плеткой по спине, по рукам, а то и по лицу. И, конечно, все собранное отбирается.
...Детский дом. Всю неделю старшая группа после уроков ходит на железнодорожную станцию: авось привезут хлеб. Все нет и нет. Те, что поменьше, собирают лебеду, щавель, крапиву. Какой-никакой обед все же будет. Но вот прошел слух, что старшеклассники несут хлеб. То-то радость! Пусть не выпечен как следует и по цвету напоминает торф – ничего. С борщецом сойдет за милую душу. Обедаем на веранде бывшего помещичьего дома. Тишину нарушает разве что чавканье. Но это не карается. А вот за разговоры... И тут какая-то нечистая сила заставила меня что-то спросить у соседа. Да еще тогда, когда только-только подносил хлеб ко рту. Вдруг – бах по руке и такой долгожданный кусочек мой, описав дугу, полетел через веранду. Поднять – не смей. Наказание будет еще посуровей, чем за разговоры.
...Студенческие каникулы на целинных землях в Казахстане. Я – завхоз отряда. Ребята трудятся под палящим солнцем, возводя фермы и домики. Аппетит у всех зверский. Вот и приходится с утра до вечера метаться по всей округе, чтобы накормить парней и девчат. Добыл даже арбузы и дыни. Но более всего в ходу хлеб. Без него и борщ не борщ, и баранина не так вкусна. Несмотря на усталость после ужина мы, как обычно, пели. И вот посреди этого импровизированного концерта замечаю, что к нам приближается жена поселкового пекаря.
– Присаживайтесь, Матвеевна.
– Извините, милые, не до песен мне сейчас. Мужику моему что-то нездоровится...Боюсь – не управлюсь сама.
– Ничего, подсобим.
И вот всю ночь напролет, обливаясь потом, преодолевая неуемное желание хоть на мгновенье закрыть глаза, помогаю Матвеевне делать замес, садить хлеба в пышущую жаром печь... А под утро, когда ноздри защекотал запах свежеиспеченного хлеба, шатаясь, вышел я из пекарни и в каком-то исступленьи начал шептать подобие молитвы за то, что мои товарищи да и весь поселок будут с хлебом.
...На школьном подворье дети играют в футбол. Круглой поджаристой паляницей.
– Ребята, что вы делаете? – спрашиваю детвору, еле сдерживая себя. – Да вы знаете, что такое хлеб?...
– А что? Да его же вокруг навалом...
И в самом деле. Я и сам видел хлеб не только на мусорнике, но и на улицах.
Уже здесь, в Израиле, дошло до меня, что развал не только экономики, но и морали начинается с пренебрежения хлебом. Он, как говорится, – всему голова. И потому так больно смотреть на Землю, называемую Святой, когда на ней вырастают изо дня в день горы мусора и объедки. А среди них – и такой дорогой моему сердцу хлеб.

Я був майже в приятельських стосунках з Іваном Дзюбою, Євгеном Сверстюком – чоловими шістдесятниками, чиєю думкою дорожив кожний з причетних до красного письменства.

Не раз і не два, відвідуючи Євгена Сверстюка в Інституті ботаніки, чув від нього: «Оце недавно була в мене Ліна Костенко, почастував її яблуками з нашого саду. Шкода, що не застали її». І ось (тепер уже до пуття не пригадую) чи то з намови Євгена Олександровича, чи й просто самому попри думку відомих літературознавців про мої вірші закортіло дізнатися від Майстра номер один в Поезії про вартісність власних опусів.

Намірився і надіслав Ліні Василівні кілька віршів, а сам поїхав у відпустку в Крим. Яким же було моє здивування, коли дружина переслала в Планерське лист від поетеси зі схвальним відгуком та проханням продовжувати листування. Радості моєї не було меж. Я читав і перечитував надіслане.

А повернувшись до Києва, негайно ж надіслав новуву низку поезій. Кілька місяців тривало наше листування.На мій подив Ліна Василівна з Києва в Київ надсилала свої листівки…авіапоштою!? Крім листування час од часу я ще й телефонував своїй наставниці. Якогось разу в зі слухавки долинув не голос, а ридання. «Що з Вами?»- запитав я й почув: «Мені нізким говорити в Україні».

Коли в мене згромадилось чимало відгуків, я напросився в гості до Ліни Василівни. Відмови не було і ось я в скромному помешканні на Шулявці.

«Не тіштесь моїми відгуками,- почала поетеса. – Вони були необхідні, щоб спонукати Вас до писання. Але набагато більше в мене зауважень і побажань». І показала чималий стос папірців. Поговоривши про кожен вірш зокрема, попри їхні недоліки на мій подив співрозмовниця запропонувала видати твори окремою книгою.

«Я не думав про це»,- неохоче відповів я.

«Треба друкуватись, долаючи всі перепони, бо якщо не ми, то вони!» Ліна Василівна піднялася й показала на сусідній стіл: «Погляньте – скільки мною підготовлено до друку. Настане час і люди дізнаються, що й у мовчанці я не гайнувала час».

Я був неймовірно схвильований, що Поетеса, вища на голову від своїх орденоносних і лауреатських колег залучила мене, фактично початківця, в коло своїх однодумців. І вже насправді вразила її пропозиція: «Так що лишайте свою добірку. Попрацюємо над нею і видамо».

До такого розв’язку я справді не був готовий не тільки з огляду на те, що відволікатиму Поетесу на те, що маю зробити сам, а насамперед з дивовижної ситуації, коли позбавлена можливості друкуватися сама, вона клопотатиметься виданням моєї книги, не вартої жодного з її численних рукописів. Серед яких була й знаменита «Маруся Чурай».

Поглянувщи ще раз на столик з невиданими шедеврами, я подякував Ліні Василівні за таку щедру пропозицію і сказав: «Не можу залишити наразі добірку, бо їду в своє село на Канівщині, де маю намір виступити».

Ліна Василівна не заперечувала, щоправда, нагадавши про повернення рукопису. Я вже зібрався прощатись, як нагодився чоловік поетеси - Василь Цвіркунов, директор кіностудії імені Довженка. Випили по чарці на прощання, побажавши один одному здоров’я й наснаги.

Я таки справді побував у своїх рідних Грищенцях. Проте за численними застіллями ніколи та, зрештою, й негоже було читати вірші тим, з ким у далекому дитинстві пас кози, заробляючи на харч і сяку-таку одежину. Звелося все до спогадів про голодні повоєнні роки.

Повернувшись до Києва, я остаточно вирішив не турбувати Ліну Василівну.Впоравшись з її зауваженнями й побажаннями, з допомогою Павла Мовчана та Юрія Щербака почав потроху друкуватися. Настав нарешті час, коли здалося, що збірка готова. Почав шукати хто б з маститих поетів зголосився написати передмову до неї. Звернувся до Івана Драча. Попри схвальний відгук почув :»Хто ж таке надрукує?» Борис Олійник, не читаючи, заявив: «Мені як парторгові Спілки заборонено».

Не маючи іншого виходу, після тривалої перерви я зателефонував Ліні Василівні. «Ви зрадили мене»,- почув у відповідь. Не став виправдовуватись листовно, бо вважав, що більшим гріхом було б забирати в неї час на марні зусилля.

Тільки мізерна частка моєї збірки ввійшла в обойму з іншими такими ж, як і я сам, поетами-переростками «Ніжний кремінь». Збулася моя мрія вже в Ізраїлі, куди я переїхав на побажання дружини. Зібравши належну суму, я видав самостійну книгу «Заплутавшись у гомоні століть» з передмовою світлої памяті Євгена Олександровича Сверстюка.

Серед тих, кому хотілося подарувати видане, першою, звісно, була Ліна Костенко. Написав присвяту: «Любій Учительці від неслухняного учня».На щастя, трапилася й нагода передати книгу через Дмитра Дроздовського . Коли ж спитав , якою була реакція Ліни Василівни, почув невтішне для себе: «Це моя особиста трагедія». Трагедія й для мене, бо, маючи таку щасливу нагоду, не скористався вповні наговоритись з цією напрочуд дивовижною Жінкою.




--

Перед выездом в Израиль мне почему-то понадобилась справка о пребывании в детском доме. Зашел в приемную облоно и спросил у секретарши, как получить нужный документ. Пока она созванивалась с архивом, я рассматривал приемную и вдруг на двери начальника увидел знакомую фамилию. Каково же было мое удивление, когда им оказался мой бывший завуч детдома. Попросил доложить о себе. Через минуту из кабинета вышел высокий, седовласый, несколько раздобревший мужчина. Почти ничего не осталось в нем, подумалось, от того молодого статного военного, перепоясанного офицерским ремнем, каким я впервые увидел его, кажется, в 1948 году. Но стоило ему произнести первые слова приветствия – и будто тот самый Юрий Иванович протягивал мне руку. Тот же командирский металл в голосе, правда, несколько смягченный. Время и должность сделали свое.
Вошли в просторный кабинет. Обнялись. Уселись на широком кожаном диване. Немного помолчали, как бы давая памяти возможность возвратиться вспять. Но сначала расспросили друг друга о сегодняшних делах. А потом, как и ожидалось, окунулись в прошлое. И тут Юрий Иванович, как бы невзначай, спросил:
– А ты не забыл еще тот случай с кражей?..
Хоть в те голодные послевоенные годы кражи были повседневным явлением, я сразу понял, какую из них имел в виду мой наставник. А память моментально воспроизвела весь ход событий, и от этого вдруг стало даже как-то зябко.
А дело было вот в чем. Посреди летней ночи, когда мы, мальчики, безмятежно спали вповалку на полу (о матрасах и тем более койках в ту пору не было и речи), раздалась команда “подъем!”. Нас выстроили в ряд, и нынешний мой собеседник устроил допрос – кто украл колбасу и хлеб со стола, когда он со своей невестой вышел прогуляться. Все отрицают свою причастность к краже. Доходит очередь до меня, и тут мой одноклассник заявляет, что украл именно я.
– Это правда? – спрашивает Юрий Иванович.
– Нет, – отвечаю, так как сном-духом не знал, о чем, собственно, речь.
И тут мне бы хотелось сделать паузу в расследовании, чтобы рассказать о некоторых деталях нашей тогдашней детдомовской жизни. Дело в том, что собственно кражей у нас считалось то, что было забрано у своих. А красть в колхозе почиталось за подвиг. Еще не родилась поговорка “И все вокруг колхозное, и все вокруг мое”, но мы, полуголодная шпана, уже вовсю использовали ее глубокий смысл. Появилась клубника в амбаре – и наутро у многих розовые рожицы. О яблоках и грушах не стоит и упоминать – это было наше подсобное хозяйство. Правда, сторожа смотрели на это несколько иначе, и однажды я чуть не получил заряд соли в задницу...
– Ну что ж, проверим, – говорит завуч и, взяв за руку, ведет меня в подвал. Подтолкнул вовнутрь и закрыл на железный засов.
А подвал этот, построенный почти столетие назад, дышащий холодом даже днем в летний зной, был полон мышами и крысами, всяческой ползающей нечистью. К тому же рассказывали одна другой страшнее истории о бывших узниках ветхозаветной памя¬ти пана Ласкерко. Теперь станет понятно, почему я сразу же застучал в дверь с просьбой немедленно выпустить. Юрий Иванович, оказывается, никуда не отходил и спросил:
– Так ты признаешься, что украл?
– Да! Да! Да! – закричал я.
– И повторишь это при всех?
– Да!
Завуч ведет меня в комнату, где все еще стояли мои товарищи.
– Ну, говори, – обращается он ко мне. – Крал?
– Нет, – отвечаю не задумываясь и не опуская глаз.
И снова подвал. И снова я прошусь на волю. И снова Юрий Иванович спрашивает о краже. И снова я отрицаю. И так три или четыре раза.
Завучу, видимо, то ли надоедает эта комедия, то ли подошедшая невеста нашептала нечто другое, но он разрешает всем ложиться спать, а меня отводит в сторону и говорит:
– Ложись и ты, но знай, что на рассвете я разбужу тебя и побежишь, дружок, в лес. Может, там, наконец-то, вспомнишь все, что было, и расскажешь настоящую правду.
Хоть лес и был не менее страшен, чем подвал, потому что волки не однажды подходили к детдому, а их протяжный вой доносился почти каждый вечер, но все же мысль, что это будет потом, а сейчас можно уткнуться в подушку, набитую свежескошенным сеном, превозмогла страх, и я моментально уснул. А утром меня, как и всех, поднял горн...
– Так ты помнишь тот случай? – повторил Юрий Иванович.
– Увидел вас и тут же вспомнил.
– А знаешь, что я тогда пожалел тебя? Какой же ты хилый да слабенький был...
– Это правда, что и хилый, и слабый я был. Но правда также и то, что я никогда не крал.
– Не стану допрашивать тебя, кто это сделал. Но ты, если можешь, извини, и это будет подарком для меня и Лидии Васильевны.
Юрий Иванович притянул меня к себе:
– Только не сердись и приходи в гости.
– Обещаю.
Не стал я расспрашивать, зачем он устроил тот педагогический эксперимент, стоивший мне стольких переживаний тогда и навсегда вошедший в память. Вспомнил свои промахи, когда после педучилища сам работал в детском доме. Вспомнил и простил своего бывшего завуча.

Перед выездом в Израиль мне почему-то понадобилась справка о пребывании в детском доме. Зашел в приемную облоно и спросил у секретарши, как получить нужный документ. Пока она созванивалась с архивом, я рассматривал приемную и вдруг на двери начальника увидел знакомую фамилию. Каково же было мое удивление, когда им оказался мой бывший завуч детдома. Попросил доложить о себе. Через минуту из кабинета вышел высокий, седовласый, несколько раздобревший мужчина. Почти ничего не осталось в нем, подумалось, от того молодого статного военного, перепоясанного офицерским ремнем, каким я впервые увидел его, кажется, в 1948 году. Но стоило ему произнести первые слова приветствия – и будто тот самый Юрий Иванович протягивал мне руку. Тот же командирский металл в голосе, правда, несколько смягченный. Время и должность сделали свое.
Вошли в просторный кабинет. Обнялись. Уселись на широком кожаном диване. Немного помолчали, как бы давая памяти возможность возвратиться вспять. Но сначала расспросили друг друга о сегодняшних делах. А потом, как и ожидалось, окунулись в прошлое. И тут Юрий Иванович, как бы невзначай, спросил:
– А ты не забыл еще тот случай с кражей?..
Хоть в те голодные послевоенные годы кражи были повседневным явлением, я сразу понял, какую из них имел в виду мой наставник. А память моментально воспроизвела весь ход событий, и от этого вдруг стало даже как-то зябко.
А дело было вот в чем. Посреди летней ночи, когда мы, мальчики, безмятежно спали вповалку на полу (о матрасах и тем более койках в ту пору не было и речи), раздалась команда “подъем!”. Нас выстроили в ряд, и нынешний мой собеседник устроил допрос – кто украл колбасу и хлеб со стола, когда он со своей невестой вышел прогуляться. Все отрицают свою причастность к краже. Доходит очередь до меня, и тут мой одноклассник заявляет, что украл именно я.
– Это правда? – спрашивает Юрий Иванович.
– Нет, – отвечаю, так как сном-духом не знал, о чем, собственно, речь.
И тут мне бы хотелось сделать паузу в расследовании, чтобы рассказать о некоторых деталях нашей тогдашней детдомовской жизни. Дело в том, что собственно кражей у нас считалось то, что было забрано у своих. А красть в колхозе почиталось за подвиг. Еще не родилась поговорка “И все вокруг колхозное, и все вокруг мое”, но мы, полуголодная шпана, уже вовсю использовали ее глубокий смысл. Появилась клубника в амбаре – и наутро у многих розовые рожицы. О яблоках и грушах не стоит и упоминать – это было наше подсобное хозяйство. Правда, сторожа смотрели на это несколько иначе, и однажды я чуть не получил заряд соли в задницу...
– Ну что ж, проверим, – говорит завуч и, взяв за руку, ведет меня в подвал. Подтолкнул вовнутрь и закрыл на железный засов.
А подвал этот, построенный почти столетие назад, дышащий холодом даже днем в летний зной, был полон мышами и крысами, всяческой ползающей нечистью. К тому же рассказывали одна другой страшнее истории о бывших узниках ветхозаветной памя¬ти пана Ласкерко. Теперь станет понятно, почему я сразу же застучал в дверь с просьбой немедленно выпустить. Юрий Иванович, оказывается, никуда не отходил и спросил:
– Так ты признаешься, что украл?
– Да! Да! Да! – закричал я.
– И повторишь это при всех?
– Да!
Завуч ведет меня в комнату, где все еще стояли мои товарищи.
– Ну, говори, – обращается он ко мне. – Крал?
– Нет, – отвечаю не задумываясь и не опуская глаз.
И снова подвал. И снова я прошусь на волю. И снова Юрий Иванович спрашивает о краже. И снова я отрицаю. И так три или четыре раза.
Завучу, видимо, то ли надоедает эта комедия, то ли подошедшая невеста нашептала нечто другое, но он разрешает всем ложиться спать, а меня отводит в сторону и говорит:
– Ложись и ты, но знай, что на рассвете я разбужу тебя и побежишь, дружок, в лес. Может, там, наконец-то, вспомнишь все, что было, и расскажешь настоящую правду.
Хоть лес и был не менее страшен, чем подвал, потому что волки не однажды подходили к детдому, а их протяжный вой доносился почти каждый вечер, но все же мысль, что это будет потом, а сейчас можно уткнуться в подушку, набитую свежескошенным сеном, превозмогла страх, и я моментально уснул. А утром меня, как и всех, поднял горн...
– Так ты помнишь тот случай? – повторил Юрий Иванович.
– Увидел вас и тут же вспомнил.
– А знаешь, что я тогда пожалел тебя? Какой же ты хилый да слабенький был...
– Это правда, что и хилый, и слабый я был. Но правда также и то, что я никогда не крал.
– Не стану допрашивать тебя, кто это сделал. Но ты, если можешь, извини, и это будет подарком для меня и Лидии Васильевны.
Юрий Иванович притянул меня к себе:
– Только не сердись и приходи в гости.
– Обещаю.
Не стал я расспрашивать, зачем он устроил тот педагогический эксперимент, стоивший мне стольких переживаний тогда и навсегда вошедший в память. Вспомнил свои промахи, когда после педучилища сам работал в детском доме. Вспомнил и простил своего бывшего завуча.

Поначалу я недолюбливал Яки. Так называл себя Яков – один из воспитателей школы аутистов. Как, впрочем, Давида тоже почему-то переименовали в Дуду, Эфраима – в Эфи и т.д. и т.п. Какое-то беспробудное мальчишество гуляет по Израилю даже у взрослых. Вместо того, чтобы поднимать святость библейских имен, их опускают так низко, что дальше некуда. Но это особый разговор.
Я недолюбливал Яки не из-за неряшливости и расхлябанности. Нет, это, к сожа¬ле-нию, сплошь и рядом не только среди израильской молодежи. Говорят, влияние аме-риканцев. Естественный процесс американизации израильского общества. Может быть.
Яки был единственным в школе, кто по утрам не здоровался со мной. Я не придал этому значения, отнеся такое поведение к моему статусу. Дескать, стоит ли уделять хоть мало-мальское внимание какому-то привратнику. Да еще и израильтятнину-то с большой натяжкой. Но вскоре я удостоверился в том, что и с коллегами Яки вел себя не лучше. Шаркая, понятное дело, незашнурованными и без носков тяжеленными ботасами даже в летний зной, без традиционного джентльменского набора вежливостей он сразу же приступал к тому, что его интересовало в данную минуту. Причем с таким видом, будто перед ним только должники.
Сам педагог по профессии (о чем Яки не знал), да к тому же отец двух взрослых сыновей, я сомневался и в компетентности Якова как воспитателя. Чересчур катего¬ричен с детьми. Командует там, где достаточно ласкового слова, улыбки, взгляда. Сквозь его настойчивость в достижении цели проступал просто-напросто педантизм. А случай, о котором собираюсь рассказать, и вовсе поначалу разочаровал меня.
На Пурим преподавательница рисования вынесла в холл школы и усадила на стульях две симпатичные куклы в карнавальных нарядах. По-разному восприняли их аутисты. Кто-то трепал золотистые локоны “девушки”, кто-то показывал пальцем на ее большой рот, другие заглядывали в необыкновенно синие глаза “юноши”... Но более всех заинтересовалась “гостями Ахашвероша”, как кто-то из преподавателей назвал эту парочку, Софья.
Эта девочка-подросток в первый же день моей работы в школе подсказала, что в общении с такой категорией детей нужно отстоять по крайней мере на расстоянии вытянутой руки, иначе рискуешь увидеть свои очки разбитыми вдребезги. Каким-то чудом мне удалось тогда их поймать буквально на лету.
А сегодня девочка, будто сказочная лягушка, сбросившая с себя опостылевшую кожу и превратившаяся в принцессу, была просто неузнаваема. Даже не верилось, что она больна неизлечимой на сегодняшний день болезнью, такой загадочной в своих проявлениях. Софья восприняла кукол как живых существ. Подошла, уселась на колени “юноше”, оттолкнув при этом, видимо из ревности, “девушку”, и начала гладить золотистые кудри своего избранника. А потом произошло и вовсе поразительное для меня: Софья вдруг заговорила. Дело в том, что, как и большинство аутистов, она чаще всего не столько пыталась говорить, сколько сразу же действовала. Но более всего меня удивила четкость в произношении слов. И откуда только они брались у этой молчуньи! Нет, не набор случайных фраз, некогда услышанных от других, а ситуативно оправданные и построенные по законам логики фразы. Сначала фразы эти не выходили за рамки обычного знакомства, но мало-помалу превратились в цельный рассказ о своем житье-бытье. И так складно-ладно, что я боялся неосторожным движением или кашлем нарушить этот такой неожиданный для меня монолог.
А что Яки? Он сидел невдалеке от Софьи и, кажется, скучал… А потом, поглядев на часы, не выдержал и сказал: “Да брось ты. Это же только кукла”. И, как ни упиралась девочка, он силой утащил ее в класс. Смотреть предусмотренный расписанием мультик. Так на моих глазах педагогическая элегия превращалась в трагедию. Как бутон вдруг раскрывается и становится цветком, думал я, так и в Софье неожиданно раскрылось то, что накапливалось и скрывалось до поры до времени.
Не знаю, что произошло в классной комнате: то ли Софья начала буянить и поведением своим вынудила воспитателя по-другому посмотреть на ее интерес к куклам, то ли сам Яков понял, что был неправ, так бесцеремонно заставив подопечную расстаться со своим любимцем, но вскоре педагогическая элегия продолжилась. Девочка вновь уселась на колени “юноши” и, будто и не было вынужденного расставания, с закрытыми глазами продолжала свой рассказ.
Подошел и Яки. “А знаешь, ты права”, – сказал он, обращаясь к Софье, погладив при этом забытую спутницу “юноши”. И в эту минуту я простил Яки и его надмен¬ность, и его расхлябанность, и многое другое, что еще вчера так раздражало меня.

– Куда это подевался Миша? – спросил я как-то Бориса, когда мы возвращались после тенниса. – Давненько что-то не видел его...
– Как, ты в самом деле ничего не знаешь, что случилось с ним?
– Ну и привычка же у тебя: вопросом на вопрос. Так что же с ним стряслось?
– Он перенес операцию на сердце. Слава Б-гу, самое страшное уже позади.
Придя домой, я сразу же позвонил своему давнему знакомому. А через каких-то два часа был у него дома.
И я, и другие Мишины знакомые знали его как неугомонного мастера всяческих розыгрышей, подтекстов. Словом, он принадлежал к тому роду людей, про которых говорят, что они слова не скажут в простоте. Собравшись с силами, Миша и в этот раз рассказал мне то, во что, по правде, я и сейчас не совсем верю.
...В ночь перед тем, как ложиться в больницу, он почувствовал себя совсем скверно. Решил не будить жену и перебрался на диван в кабинете. Принял снотворное и, как ему казалось, уснул. И вдруг то ли во сне, то ли наяву слышит какую-то возню у двери. Открыл глаза – и в самом деле: два мужика стараются вытолкать один другого за дверь. Так длилось несколько минут, пока тому, что в белом, удалось пересилить соперника в черном и захлопнуть за ним дверь.
– Ну и тип. Так и норовит повсюду быть первым. Но, как видишь, слабак. Не “качается”, как я со приятели, – вот и получай.
– Но кто ты и как попал сюда?
– Если скажу, что ангел, поверишь? По глазам вижу, что требуешь доказательств.
И спортивного вида мужчина снял с себя незамеченный до сих пор белый рюкзачок, открыл и достал небольшие крылья.
– Хочешь потрогать? Пожалуйста. Только не спрашивай, из какого материала сделаны. Не для того я здесь, чтобы выбалтывать производственные тайны. А ты мне напоминаешь того заскорузлого хасида, который, если и верит, то только ЕМУ. Не приходилось знать ?
Ну так послушай. Не помешает, а, может, и поможет. Так вот, в одной местности, где и раньше были сильные разливы, неожиданно потеплело так, что одновременно вскрылись все речки и речушки и все вокруг начало затапливать. Как всегда в таких случаях, множатся слухи, один из которых сообщал, что это новый всемирный потоп. Кто как мог, понятное дело, начал спасаться. Вспомнили и о хасиде. И хоть потешались над ним, все же решили помочь. Остановилась одна из машин, а хасид – ни в какую. Мол, езжайте, грешники, а я всю жизнь молился, и ОН мне поможет. А вода уже по пояс. Кто-то подогнал моторку. И слушать не хочет. Тот же ответ. Уже у самого рта плещется вода. Откуда ни возьмись – спускается канат из вертолета. Хасид отстранил и его под тем же предлогом. Набежала волна и он, понятное дело, оказался у нас. И сразу же начал качать права. Почему, дескать, такому праведнику, как я, который всю жизнь только то и делал, что молился, ОН отказал в помощи? Где же справедливость?..
– Кто же мог подумать, что ты такой мудак? – раздалось вдруг из горних сфер.
Какой тут смех раздался в нашей ангельской компании!.. Даже мрачные по своей натуре черные ангелы и те еле-еле сдерживались, чтобы не скомпрометировать свое ремесло.
Так вот, как только мне стало известно, что ты начал готовиться туда, куда тебя еще никто и не собирался звать, а в стане моих недругов начали спорить, кому отправиться к тебе, я усадил бывшего хасида за компьютер, чтобы навести кой-какие справки о тебе в нашей небесной канцелярии, и понял, что надо поторапливаться.
– И что же ты выяснил?
– А то, что несколько рановато начал ты собираться к нам. Смотри, вот уже и рукописи сложил. Того и гляди, возьмешься за завещание. Или, как некоторые другие, составишь сценарий похорон... Рановато, братец, ты все это затеял.
– Но почему я должен верить тебе, а не тому, что подсказывает мое сердце? И к тому же, кто может поручиться за благополучный исход операции? Не ты ли?
– Вижу: тебе хочется, чтобы я хотя бы временно да стал страховым агентом. Но поверь пока что на слово, что будет именно так, как я сейчас говорю...
Конечно же, я ждал более надежных доказательств, чем слово даже ангела, если он таковым был на самом деле. И тот, видя мое недоверие, не стал медлить с ответом:
– Представляешь, упомянутый уже хасид нашел, что кой-какие годы в твоей биографии можно не засчитывать в ИМ отведенный срок.
– Интересно, какие же?
– Слушай, мне кажется, что ты недалеко ушел от моего хасида. Ведь дело не в интересе, а в количестве лет, которые полагаются тебе. Но будь по-твоему, хоть можно было бы ограничиться и самим фактом. Так вот: три с лишним года немецкой оккупации – это раз. Три года нищенского существования, когда ты вместо школы вынужден был пасти коз, чтобы прокормить себя и маленького брата – это два... И учти – поиск еще не окончен. Ну, что скажешь теперь о ешиботнике?
– Кроме спасибо, ничего другого. Да, но к какому сроку все это прибавится? – спросил я, позабыв поблагодарить и самого ангела в белом.
– Э, да ты уподобляешься царю Давиду. Помнишь хотя бы вот это: “Объяви мне, Господи, конец мой и меру дней моих – какова она, чтобы знать мне, когда перестану жить?” Но как Давид не услышал ответа, так и ты не рассчитывай на что-то другое. Тем более от меня, чьи полномочия ограничиваются только этим. Так что извини и прощай. А теперь успокойся и усни, чтобы выдержать предстоящую операцию.
Ангел в белом уже закинул за спину рюкзачок и сделал шаг к двери, как вдруг мне пришло в голову то, что можно было бы истолковать не иначе как дерзость. В самом деле: ему приносят судьбоносную весть, а он вместо благодарности требует не только доказательств, но и вот этого:
– А каков я буду после операции?
Но, представь себе, ангел не обиделся и даже не удивился, а как должное тут же и выдал мне, как говорят, навскидку:
– Хочешь коротко или поподробней? Но что я спрашиваю, когда ты уже ждешь не дождешься ответа. И даже знаю какого. Так вот: операция пройдет благополучно. А через месяц-другой ты уже и на девушек будешь посматривать не только как на произведения искусства.
При упоминании девушек глаза ангела вдруг наполнились такой истомой и грустью, что меня так и порывало спросить, в чем дело. Но мысль о своей дальнейшей судьбе пересилила любопытство, и я удержался от вопроса. Ангел, будто не заметив этого, продолжил тему девушек, правда, в неожиданном для меня ракурсе:
– Да, было и у нас, ангелов, времечко, когда спускались мы на грешную землю не только, чтобы выполнить ту или иную ЕГО миссию... Миссия миссией, да кто же устоит перед красотой и непорочностью. А какие богатыри рождались после этого! Если бы, конечно, наследники наши достойно вели себя, может быть, ОН и не обратил бы внимания на наши шалости... Но дело усугубил еще и Азазель. Кстати, мой коллега по амурным делам. Дескать, какое ОН имеет право вмешиваться в нашу личную жизнь? И, как ни в чем не бывало, продолжал заниматься тем, от чего бы и мы не отказались, не бойся ЕГО гнева...
– Так, выходит, что известное выражение “Лех ле Азазель”(«Иди к черту»)...
– Да-да, это о нем. А что с чертом ассоциируется, то так ему и надо. Вместо пахнущей райской амброй девушки получай раз в году козла вонючего... Но я отвлекся от того, что тебя по-настоящему интересует. Так вот, ты вскоре восстановишь свою спортивную форму настолько, что вместе с другими велотуристами будешь преодолевать горные тропы. Без особой опаски будешь подниматься и на доселе неведомые тебе вершины. Более того, отправишься даже туда, куда не отваживались ступать и помоложе тебя...
Ангел продолжал живописать мое будущее, но я уже не слышал его, погружаясь в то, что он уже нарисовал. А когда очередной приступ боли заставил меня открыть глаза, ангела будто и след простыл. Да и был ли он вообще здесь, у меня, спрашиваю я себя и не нахожу точного ответа.

Привелось мне несколько раз дежурить с одним страшно любознательным человеком. Хоть он и не имел высшего образования, как это уже стало традицией в израильских фирмах по охране и уборке, но не страдал комплексом неполноценности, а старался наверстать упущенное не по своей воле.
Николай, так звали моего напарника, рассказывал мне, как сызмальства, оставшись сиротой, вынужден был самостоятельно зарабатывать на хлеб насущный. Как после работы вместо доминного цеха во дворе, где допоздна засиживались пенсионеры и алкоголики и откуда время от времени доносилось прокуренное и пропитое “рыба!” или же ”пусто-пусто!”, торопился в городскую библиотеку и уходил оттуда, когда ему напоминали, что вот-вот будут выключать свет. А еще он занимался десятиборьем – видом спорта, более популярным в студенческой среде. То есть и здесь как бы хотел то ли оторваться от привычного рабочего окружения, то ли приблизиться к тем, с кем его разделяла образовательная пропасть. Женившись и став отцом, Николай перестал ходить на тренировки и, понятное дело, участвовать в соревнованиях, ограничившись зарядкой и ходьбой пешком на работу. Все меньше и меньше времени оставалось у него и на бдения в библиотеке. Как и все сироты, он целиком отдавал себя семье. Неоднажды то ли в шутку, то ли всерьез бабушки – эти бессменные часовые подъездов – спрашивали:
– Есть ли у этих детей мама? Все папа да папа...
– Есть. Да еще какая! – только и отвечал Николай, одной рукой толкая коляску, а другой – поддерживая руль велосипедика.
Мужская половина семьи направлялась на Центральный стадион, где младший сын спал, старший катался по пустующим в это время беговым дорожкам, а отец погружался в чтение. Более всего Николая почему-то занимала древняя Греция с ее мифологией. Здесь он мог быть на равных со студентами-филологами, а, может, даже и выше. Ведь они зачастую сдавали это как экзамен. Сдавали и забывали, а он, сказать бы, постоянно дышал ее воздухом, вел бесконечные диспуты с ее героями, любя одних и ненавидя других.
Однажды Николай так зачитался, что заметил старшего сына уже выезжающим со стадиона. Закричал вдогонку, но тот то ли не слышал, то ли решил посоревноваться с папой и как ни в чем не бывало уехал домой. Слава Б-гу, что три перекрестка были преодолены без приключений. Но Николай получил от жены все, что она думала о нем. Если не больше. Ведь была она не просто мама, а идише-мама.
Когда дети стали почти что взрослыми, а в стране повеяло изменениями не к лучшему, после поездки в Израиль супруга заявила:
– Четверть века отдала я твоей родине, а теперь прошу тебя пожить и в моей.
Словом, с большой алией в начале 91-го вся семья была уже в Израиле. Работу по специальности Николай не нашел, а в поиске хоть и небольших, но постоянных денег устроился в охрану, где мы и познакомились. Меня он сразу почему-то окрестил “профессором”, даже смутно не догадываясь, как я был близко к этому, не откажись сотрудничать с КГБ.
Но речь не об этом. Николай нашел во мне не меньшего, чем сам он, любителя древней Греции и использовал всякую возможность, чтобы поговорить о ней. Но поскольку работали мы по одному, работали по много часов на разных объектах, то такая возможность выпадала два-три раза в году. Чаще всего в Йом Акипурим (Судный день). Да простит нас Всевышний, что часть времени, предназначенного на молитвы, мы отдавали беседам о мифологии.
– Послушайте, профессор, – начал Николай, – слышал много раз о тринадцатом подвиге Геракла, а где прочитать об этом, не знаю. У Куна почему-то нет...
– А по-польски вы читаете?
– С трудом.
– Ничего. Я вам дам одну преинтереснейшую книжицу.
И я дал Николаю “Эрос на Олимпе” Яна Парандовского.
Прошел месяц, в течение которого мой собеседник несколько раз спрашивал по телефону значение того или иного польского слова. И вот совершенно случайно мы оказались вместе в Атароте, чтобы охранять ночью, кажется, колбасную фабрику, которую почему-то закрыли.
– Да, вы правы. Книжка действительно написана мастером и так же, как мы с вами, влюбленным в мифологию.
– Ну, а как Геракл?
– Поверьте, разочаровал он меня. Вот так, как когда-то разочаровала первая встреча с Красной площадью...
– Какая связь? Простите, но вот уж действительно: “В огороде бузина, а в Киеве дядя”...
– Понимаете, разочарование – оно и есть разочарование. Независимо от самого предмета. В обоих случаях столько говорено, а в действительности – совсем не то, что представлял себе.
– Оставим Красную площадь. Но при чем тут Геракл?
– А при том, что никакой он не герой на сексуальной ниве. И прав Кун, что не включил его так называемый подвиг в ряд двенадцати предыдущих. А Парандовский, противоставляя это действо любовным похождениям Зевса, просто-напросто заблуждается...
Я не стал возражать, так как хотел поскорее узнать, чем же так разочаровал Николая этот и для меня неоднозначный персонаж.
– Да он же, как трутень, лишь оплодотворял пятьдесят невинных девиц, пущенных в сексуальный хоровод по прихоти сумасбродного отца. Какое удовольствие могли ощутить эти юные создания, на мгновенье натыкаясь на “болт” полупьяного, усталого после нелегкой дороги мужика и получая лишь толику семени, необходимого для зачатия? Их отец мечтал о внуках-богатырях. Но так ли это получилось? Что нам известно об этом уникальном эксперименте?..
– Ничего не могу сказать. Как-то даже не задумывался над этим.
– Ну что ж, найдете – дайте знать. А я, если не возражаете, хотел бы рассказать о Геракле, которого хорошо знал и которому, поверьте, позавидовал бы легендарный грек даже после той сумасшедшей ночи...
Впереди была целая ночь дежурства, и я охотно согласился послушать.
– С Петей, – начал этот ниспровергатель Олимпа, – я познакомился, когда он еще работал в нашей заводской газетенке, а я активно занимался спортом. Были мы почти одногодки. Холостяки. Словом, не помню уж как, но, видимо, так нужно было для его зарисовки обо мне, речь коснулась и женщин. Имея приличный заработок, я тогда уже всерьез подумывал о семейном гнездышке.
– А я нет, – признался Петя.
– Почему же?
Он замолк на какое-то мгновенье. Достал из карманчика тенниски трубку, положил щепотку табака, чиркнул спичкой, сделал несколько затяжек и лишь затем ответил.
– Видишь ли, не могу жить с одной. Какая-то неуемная страсть у меня к перемене объекта наслаждений...
С того интервью на стадионе мы сблизились. У него наверняка был интерес сделать меня нештатным корреспондентом, у меня же – простая тяга к интеллигентному человеку. Бывало, и по сто грамм принимали, без чего на Руси немыслима никакая задушевная беседа. Тем более о женщинах. Ну, тут первую скрипку играл, понятное дело, Петя. Сколько у него было историй, одна интереснее другой, – трудно и посчитать. Он даже показал мне специальную записную книжицу с именами и телефонами. Правда, меня несколько озадачило, что вместо настоящих имен фигурировали, сказать бы, флора и фауна. Всякие там птички, рыбки, цветочки...
– Чтобы не ошибиться, – прокомментировал Петя.
– Это же как?
– Ну, звонит сегодня одна из них. Называю ее, например, лютиком или фиалкой. А она отвечает, что она – лисичка или что-то в этом роде. Извиняюсь и, отыскав в календаре свободный вечер, назначаю место встречи.
Мне казалось, что при таком обилии клиенток мой собеседник, как говаривал Маяковский, “молодым стрекозлом порхает, летает и мечется”, но, будто уловив это, Петя сказал, что ночь он делит только с одной, хоть не исключает в дальнейшем и гаремный вариант из нескольких подружек. Уверен, что выдержит, так как в упомянутой уже книжице мой собеседник показал и некоторые цифры, как правило, превышающие десять.
– Как ты считаешь? – спросил я, догадываясь о чем речь.
– По количеству погашенных спичек.
Как-то мы проходили мимо старинного здания с кариатидами. Две пышнотелые карийские девы с обнаженными бюстами поддерживали балочное перекрытие. Петя остановился, сделал глубокий вдох, медленно выдохнул, так что его кошачьи усы зашевелились, и произнес как что-то заветное:
– Вот таких бы мне...
– Но где гарантия, что все это не выдумки сексопата ? – перебил я.
– Кстати, эти ”выдумки”, как вы изволили выразиться, легли в основу одной из книжек моего героя. К тому же получившей Габровскую премию, за которой он съездил в Болгарию. Ну, а насчет гарантий, то мне пришлось однажды услышать от нашей общей знакомой то, что до этого рассказывал Петя. Скажу больше. Когда на несколько дней я приехал в Москву, а мой Геракл, уже обосновавшись там, настоял на том, чтобы жить у него, поверьте, сколько телефонных звонков мне довелось выслушать в отсутствие хозяина квартиры!.. Правда, Петя предупредил, чтобы я всем отвечал, что он в заграничной командировке. Так что я, по крайней мере, верю ему.
– Верите и, небось, восторгаетесь?
– C чего вы взяли, профессор? Наоборот, и того Геракла, и моего знакомого я считаю несчастными людьми. Петю даже больше. Ведь он так и не узнал радостей семьи, не почувствовал, что значит быть отцом. Да вы и сами могли бы продолжить этот перечень.
На этот раз мне нечем было возразить своему ночному собеседнику, да и развозка появилась вскорости, увозя нас в Иерусалим.

Як той Мойсей, що міг би стати спадкоємцем трону, та з волі Всевишнього обрав долю народу, вивівши його з єгипетського рабства, пройшовши з ним сорокалітній шлях до Землі Обітованої і не ввійшовши в неї,отак і Володимир (Зеев) Жаботинський, кому на Олімпі красного письменства судилось буть серед геніїв, цілком присвятив себе поверненню розкиданих по всьому світу юдеїв на землю,заповідану Господом Богом Аврагамові, Іцхаку та Яакову.
Начебто наяву оглядаючи масштаби неминучої катастрофи, яку готувала фашистська Німеччина юдеям, воістину голосом Мойсея звертався новітній Пророк до одновірців:
« Ось уже три роки закликаю вас, євреї Польщі...Як колись я попереджаю вас безупину, що катастрофа наближається. За ці роки я став сірим і постарів, моє серце обливається кров’ю від того, що ви не бачите вулкан, котрий скоро почне вивергати свою всепоглинаючу лаву...Іменем Господа Бога, хай хоч хто-небудь з вас врятується, поки ще є час. А часу лишилось дуже мало …
…І ось що хотів би ще сказати вам цього дня Тіш’а бе-Ав: ті з вас, хто уникне катастрофи,- він чи вона – доживуть до величного моменту... відродження й піднесення Єврейської держави. Я не знаю, чи випаде мені честь побачити його, мій син – побачить. Я вірю в це так, як вірю, що завтра уранці зійде сонце».
Не прислухались до того голосу юдеї, і 6 мільйонів були задушені в душогубках, розстріляні, заморені голодом, закопані живцем...

Замолоду раббі Елазар бен Арах був учнем самого раббана Йоханана бен Заккая, котрий, винесений з палаючого Єрусалима як покійник, зустрівся з командуючим римськими легіонами Веспасіаном і звернувсь до нього мов до імператора. На це той відповів, що юдей заслуговує подвійної смерті. Але карати не став, бо й сам сподівався, що це пророцтво здійсниться.
Так воно невдовзі й сталось. І за це Веспасіан вдовольнив прохання раббана передати йому поселення Явне, де було зібрано мудреців Талмуда у так званому Керем Явне ( Винограднику Явне).
Серед інших авторитетів у галузі Тори був один з найталановитіших учнів раббана Елазар бен Арах.
"Кипучим ключем" і "стрімким потоком" називав його вчитель. А котрийсь із товаришів сказав, що якби покласти всіх ізраїльських мудреців на одну чашу терезів, а на другу Араха, то його б переважила.
Коли раббан помер, Елазар став відвідувати цю своєрідну академію Тори дедалі рідше, а потім і зовсім не згадував про неї. На цьому, між іншим, наполягла дружина.
"Тільки час гайнуєш,- казала вона.-Краще б зайнявсь господарством. Невже неправду кажуть про тебе товариші? Тож хто до кого йде: мішок до мишей чи миші до мішка?"
Елазар прислухався до цієї, як гадалось тоді, слушної думки і поринув у щоденні клопоти, інколи згадуючи пристрасні суперечки і сподіваючись, що невдовзі котрийсь із мудреців чи, може, й усі, завітає, щоб знати і його думку.
Минав час, а ніхто чомусь не з'являвся. І закортіло Елазару самому навідатись до Явне. Прийшов, прочинив двері, прислухаючись до того, що говорили присутні. Як не напружував пам'ять, нічого не второпав. Так і поплентася з горя додому.
Відтоді й пішло серед юдеїв:"О хеврута, о мітута". Себто: "Або товариство, або смерть".

«Цвяшок? – колишній митрополит, член Синода Арсеній Мацієвич, а нині безстроковий в’язень Ревельського каземату під ім’ям Андрія Брехуна, даним самою імператрицею Катериною ІІ, перекладав з одної тремтячої руки на другу знайдену річ.- Відкіля він? Не інакше, як янгол підкинув уночі».
Якби це було те, думав в’язень, що сурово заборонила цариця,- чорнило й папір, скільки б я розповів про її злочинства над людом, як через організовану нею смерть чоловіка опинилась на престолі, а тепер для своїх коханців вирішила одібрати ще й монастирські землі. А там же вся освіта , звідти виходять ті, хто несе пастві слово Боже. Себто останній промінчик світла ладна одібрати імператриця. Як тодішній член Синоду я виступив проти і прямо в лице кинув їй самій звинувачення. Ніхто не підтримав мене. Навпаки, намагалися зняти архієрейський одяг.
Першим підійшов Санкт-Петербурзький і Новгородський митрополит Димитрій Сєченов, щоб зняти з мене білий клобук. «Твій язик був для мене гостріший від меча. Він задушить тебе і ти помреш!»- проказав я йому. Другим був давній мій приятель українець архієпископ Псковський Амвросій Зергис-Каменський, щоб зняти омофор. Я зняв його сам і сказав: «Той, хто їв хліб зі Мною, той побільшив мені прикрощі. Ти - як віл той, ножем будеш заколотий». Третім з черги підійшов мій учень архієпископ Афанасій Волховський, щоб зняти панагію і почув таке: «Язик твій був багатомовний на мене, як у Арія, тому й ти помреш, як помер Арій». Четвертим приступив вікарій Петербурзький єпископ Гавриїл. щоб забрати жезл. Віддаючи, я промовив: «Ти забув, яким має бути архієрей Божий... За твою Іродіяду твій суперник задушить тебе, бо так, танцюючи з нею, ти осудив мене». П'ятим підійшов архієпископ Крутицький Гедеон, щоб зняти мантію, і почув: «...Ти позолочений гріб, повний смороду та всякого непотребу, не побачиш більше престолу свого». Шостим і останнім був член Синоду архімандрит Мисаїл, Новоспаського монастиря настоятель, котрий отримав од мене рясу і почув: «Ти швидко спік хліб свій, приготовлений для мене, зате і сам, немов хліб спечешся в печі».
Гірко плакав при цьому Московський митрополит українець Тимофій Щербацький. Звернувсь я до нього зі словами: «Цей воістину ізраїльтянин, в якому немає лукавства». Про імператрицю усі там присутні почули таке: «Благо ж бо мені, що Ти смирив мене Боже! А цариця Катерина за це не матиме християнської кончини».
В чернечому одязі відправили мене під конвоєм аж у Микільський Карельський монастир, що знаходився на березі Білого моря, й помістили в каземат, що знаходився під самим вівтарем кам'яної Успенської церкви. Монахи ставились до мене добре, сам настоятель монастиря шанував. Всі брали благословення, уважно слухали мої проповіді, навіть давали можливість служити.
Можна було б, як-то кажуть , жити. Та ось котрийсь чернець цього ж монастиря зробив донос. Мовляв, митрополит Арсеній проводить тут агітацію проти імператриці й у вересні 1767 року почалася нова розслідувальна справа. Для цього в монастир приїхав прокурор і жорстоко провадив тут допит. Так само знущався він і наді мною. Я вийняв перед ним п'ятака, поклав на стіл і сказав: «Ти незабаром згинеш, і нехай цим п'ятаком закриють тобі очі».
•Кажуть, усе це дослівно збулося. Імператриця Катерина II була сильно цим вражена і наказала негайно ж позбавити мене чернечого звання, зодягти в мужицьку одежу, перейменувати в Андрія Враля, заслати на вічне і безвихідне перебування в Ревелі, ні паперу, ні чорнила не давати, нікого не допускати і в жодний спосіб сторожа не повинна знати, кого вона охороняє.
•До Ревеля везли мене через Москву . Цариця Катерина прийшла і втупила в мене свої баньки, а я, знесилений, підвів свої очі й сказав: «Ти помреш так, як задушила свого чоловіка Петра III».
Двері до каземату, в який мене запровадили, замурували, і вони не відчинялися. . Себто я був справжньому кам'яному мішку. Через вибиті шибки своїх двох віконечок я кричав і благав тих, хто проходив, рятувати мене від голоду й холоду.
І ось, мабуть, наприкінці життя, невідь звідки об’явився оцей цвяшок. Од болячок і холоду руки трясуться і неспроможні на більше, як написати на лутці рядок із Псалма:
«Благо мне, яко смерть мя еси».
•В лютому 1772 року колишній митрополит вже не просив їжі, а кричав, щоб прислали йому священика. Кінець його страдницького життя наближався. Тоді двері до каземату вибили і впустили священика... Він висповідав митрополита- і взяв у нього благословення.
•28 лютого 1772 року святитель Арсеній, митрополит Ростовський, в'язень Ревельської фортеці, тихо упокоївся. Вже увечері померлого з наказу коменданта поховали при Свято-Миколаївській церкві. Всі, хто був присутній при таких таємних похоронах під страхом смерті змушені були мовчати. Пізніше в цій церкві таки стали молитися за упокій колишнього митрополита Арсенія і навіть показували його могилу.
• Розписка про витрати на похорон свідчила, що було куплено гріб за 1 карбованець 4 копійки, матерії за 50 копійок, грамота і вінчик -6 копійок. Митрополит Іларіон Огієнко в своїй праці про Арсенія Мацієвича зазначає: «Отак оцінено в Росії велику 20-літню працю одного з найвидатніших українських митрополитів...»

Давно це сталось. Тоді, як в Ізраїлі мудреці правили народом. Зайшла мова про ефод. Це, власне, ритуальний одяг для первосвященика з вісона й дванадцяти дорогих каменів, що символізували племена ізраїлеві.
Довідались мудреці, що в Ашкелоні мешка чоловік, в якого є таке необхідне для ефода каміння. Неабияку суму пропонують. Ашкелонець начебто й не проти. Щоправда, тільки не сьогодні готовий їх віддати.Бачте, на превеликий жаль, ключ од скарбниці під подушкою батька. А він о цій порі ...спить.
"То піди розбуди!- радять мудреці- Не щодня ж такі гроші…"
"Що ви добродії?! Хіба ж можна тата непокоїть?"
Як не вмовляли, нізащо чоловік не погоджувався. Так і повернулися в Єрусалим упорожні.
Але наступного року мудреці знову змушені були йти до того ж ашкелонця. Адже, мабуть, за таку повагу до батька Всевишній, благословенне будь Його Ім'я, гідно винагородив того чоловіка: в його стаді народилась руда телиця. Воістину рідкісне явище. Річ у тім, що тільки вона годиться для певного обряду очищення
юдеїв.
Цього разу жодних сперечок не було. Тільки й сказав чоловік мудрецям: "Якби я попросив у вас за послану мені Господом Богом незвичайну телицю всі багатства світу, то й тоді б ви погодились. Та я проситиму тільки ті гроші, які я втратив із-за синівської поваги до батька".
____________________________________________________
За основу взято матеріал з книги: Э.Э.Урбах "Мудрецы Талмуда", с.173,174.

Гадав, що це суто українське прислів’я, хоч досі не вдавалося знайти його походження.
І ось у підручнику «Английский язык для детей» Валентини Скульте натрапив на ціле оповідання з малюнками про пригоди бабусі з поросям.
Оскільки автори й читачі «Поетичних майстерень» на відміну од мене, певно ж, досить вправно володіють англійською, подаю тільки текст оригіналу. Можливо, він знадобиться в спілкуванні з дітьми й онуками.

An old woman was sweeping her house, and she found a crooked little sixpence.
“What”, said she, “will I do with this little sixpence? I will go to the marked and buy a little pig”.
And she was coming home, she came to a stile; the piggy would not go over the stile.
She went a little father and she met a dog. So she said to the dog: “Dog, Dog, bite Pig”. But the dog would not.
So she went a little father and she met a stick. So she said: “Stick, Stick, beat Dog”. But the stick would not.
So she went a little father and she met a fire. So she said: “Fire, Fire, burn Stick”. But the fire would not.
So she went a little father and she met some water. So she said: “Water, Water, quench Fire”. But the water would not.
So she went a little father and she met an ox. So she said: “Ox, Ox, drink Water”. But the ox would not.
So she went a little father and she met a butcher. So she said: “Butcher, Butcher, kill Ox”. But the butcher would not.
So she went a little farther and she met a rope. So she said: “Rope, Rope, hang Butcher”. But the rope would not.
So she went a little farther and a she met a rat. So she said: “Rat, Rat, gnaw Rope”. But the rat would not.
The she met a cat. So she said: “Cat, Cat, kill Rat”. The cat said to her: “If you go to yonder cow and fetch me a saucer of milk, I will kill the rat”.
So away the old woman went to the cow and said: “Cow,Cow, give me a saucer of milk”. But the cow said to her: “If you go to yonder haymakers and fetch me a wisp of hay, I’ll give you the milk”.
So away the old woman went to the haymakers and said: “Haymakers, Haymakers, give me a wisp of hay.” But the haymakers said to her: “If you go to yonder stream and fetch us a bucket of water, we will give you the hay”.
So away the old woman went, but when she got to the stream, she found the bucket full of holes.So she covered the bottom with pebbles and them filled the bucket with water.
And so away she went back with it to the haymakers, and they gave her a wisp of hay.The old woman thanked them all gratefully.
She carried the wisp of hay back to the cow and placed it on the ground. As soon as the cow had eaten the hay,she gave the old woman the milk, and away she went with the saucer of milk to the cat.
As soon as the cat lapped up the milk… The cat began to kill the rat; the rat began to gnaw the rope; the rope began to hang the butcher began to kill the ox; the ox began to drink the water; the water began to quench the fire; the fire began to burn the stick; the stick began to beat the dog; the dog began to bite the pig; the little pig in a fright jumped over the stile.
A

Раббі Асі на смертнім одрі провідав його небіж, долучившись до решти учнів, які скупчились довкола Вчителя. Гадав, що застане дядька за молитвою, а він...привселюдно плаче.
«Що це з Вами, раббі? Чи ж є щось у Торі, щоб Ви не знали та не передали нам, учням? А Ваша благодійність, що на вустах в кожного мешканця Тверії? А скромність? І за всіх цих благодіянь Ви ще й уникали будь-яких спокус громадського життя...»
Як міг, підвівся раббі Асі і попросив, щоб присутні наблизились до нього: «Любі мої, тому-то й плачу, що уникав. Боюсь, що доведеться звітувати перед Всевишнім: чому свідомо це робив і не доклав зусиль та вміння в судах Ізраїлю? Злякався того, про що говорив мій учитель раббі Йоханан: «Нехай суддя завше бачить, начебто меч приставлено до його стегна, а розверсте пекло - біля його ніг». Отож,хай тільки я спокутуватиму перед Всевишнім за гріх, а ви візьміть за правило бути в гущі громадських справ. Як і те про що я вам нераз нагадував: «Людині завжди слід витрачати на їду й питво менше, ніж дозволяють його можливості, на одяг – стільки, скільки доволяють його можливості, на дружину й дітей – більше, ніж дозволяють його можливості, бо вони залежать від нього, а сам він залежить від Того, Хто сказав: «Хай буде Всесвіт!» ”

Не нарікаю на свій народ український.
Знаю, як Господь Бог покарав Мойсея, коли той наваживсь сказати про братів по крові, немовби нінащо вони не годні. Як серафим підлетів до Ісаї з палаючим смолоскипом, коли пророк у розпачі насміливсь: «Нечистий я і серед народу з нечистими вустами живу».
Та попри те, що лінь ненависна народу мойому, зубоскальство і лековажність, марнослів’я й базікання невиліковно приліпились до його проводирів, котрі призабули Божі Заповіти.
Чи не тому-то Шхіна, себто присутність Господа Бога, омина Вкраїну.

– Куда это подевался Миша? – спросил я как-то приятеля, когда мы возвращались после тенниса. – Давненько что-то не видел его...
– Как, ты в самом деле ничего не знаешь, что случилось с ним?
– Ну и привычка же у тебя: вопросом на вопрос. Так что же с ним стряслось?
– Он перенес операцию на сердце. Слава Б-гу, самое страшное уже позади.
Придя домой, я сразу же позвонил своему давнему знакомому. А через каких-то два часа был у него дома.
И я, и другие Мишины знакомые знали его как неугомонного мастера всяческих розыгрышей, подтекстов. Словом, он принадлежал к тому роду людей, про которых говорят, что они слова не скажут в простоте. Собравшись с силами, Миша и в этот раз рассказал мне то, во что, по правде, я и сейчас не совсем верю.
...В ночь перед тем, как ложиться в больницу, он почувствовал себя совсем скверно. Решил не будить жену и перебрался на диван в кабинете. Принял снотворное и, как ему казалось, уснул. И вдруг то ли во сне, то ли наяву слышит какую-то возню у двери. Открыл глаза – и в самом деле: два мужика стараются вытолкать один другого за дверь. Так длилось несколько минут, пока тому, что в белом, удалось пересилить соперника в черном и захлопнуть за ним дверь.
– Ну и тип. Так и норовит повсюду быть первым. Но, как видишь, слабак. Не “качается”, как я со приятели, – вот и получай.
– Но кто ты и как попал сюда?
– Если скажу, что ангел, поверишь? По глазам вижу, что требуешь доказательств.
И спортивного вида мужчина снял с себя незамеченный до сих пор белый рюкзачок, открыл и достал небольшие крылья.
– Хочешь потрогать? Пожалуйста. Только не спрашивай, из какого материала сделаны. Не для того я здесь, чтобы выбалтывать производственные тайны. А ты мне напоминаешь того заскорузлого хасида, который, если и верит, то только ЕМУ. Не приходилось знать ?
Ну так послушай. Не помешает, а, может, и поможет. Так вот, в одной местности, где и раньше были сильные разливы, неожиданно потеплело так, что одновременно вскрылись все речки и речушки и все вокруг начало затапливать. Как всегда в таких случаях, множатся слухи, один из которых сообщал, что это новый всемирный потоп. Кто как мог, понятное дело, начал спасаться. Вспомнили и о хасиде. И хоть потешались над ним, все же решили помочь. Остановилась одна из машин, а хасид – ни в какую. Мол, езжайте, грешники, а я всю жизнь молился, и ОН мне поможет. А вода уже по пояс. Кто-то подогнал моторку. И слушать не хочет. Тот же ответ. Уже у самого рта плещется вода. Откуда ни возьмись – спускается канат из вертолета. Хасид отстранил и его под тем же предлогом. Набежала волна и он, понятное дело, оказался у нас. И сразу же начал качать права. Почему, дескать, такому праведнику, как я, который всю жизнь только то и делал, что молился, ОН отказал в помощи? Где же справедливость?..
– Кто же мог подумать, что ты такой мудак? – раздалось вдруг из горних сфер.
Какой тут смех раздался в нашей ангельской компании!.. Даже мрачные по своей натуре черные ангелы и те еле-еле сдерживались, чтобы не скомпрометировать свое ремесло.
Так вот, как только мне стало известно, что ты начал готовиться туда, куда тебя еще никто и не собирался звать, а в стане моих недругов начали спорить, кому отправиться к тебе, я усадил бывшего хасида за компьютер, чтобы навести кой-какие справки о тебе в нашей небесной канцелярии, и понял, что надо поторапливаться.
– И что же ты выяснил?
– А то, что несколько рановато начал ты собираться к нам. Смотри, вот уже и рукописи сложил. Того и гляди, возьмешься за завещание. Или, как некоторые другие, составишь сценарий похорон... Рановато, братец, ты все это затеял.
– Но почему я должен верить тебе, а не тому, что подсказывает мое сердце? И к тому же, кто может поручиться за благополучный исход операции? Не ты ли?
– Вижу: тебе хочется, чтобы я хотя бы временно да стал страховым агентом. Но поверь пока что на слово, что будет именно так, как я сейчас говорю...
Конечно же, я ждал более надежных доказательств, чем слово даже ангела, если он таковым был на самом деле. И тот, видя мое недоверие, не стал медлить с ответом:
– Представляешь, упомянутый уже хасид нашел, что кой-какие годы в твоей биографии можно не засчитывать в ИМ отведенный срок.
– Интересно, какие же?
– Слушай, мне кажется, что ты недалеко ушел от моего хасида. Ведь дело не в интересе, а в количестве лет, которые полагаются тебе. Но будь по-твоему, хоть можно было бы ограничиться и самим фактом. Так вот: три с лишним года немецкой оккупации – это раз. Три года нищенского существования, когда ты вместо школы вынужден был пасти коз, чтобы прокормить себя и маленького брата – это два... И учти – поиск еще не окончен. Ну, что скажешь теперь о ешиботнике?
– Кроме спасибо, ничего другого. Да, но к какому сроку все это прибавится? – спросил я, позабыв поблагодарить и самого ангела в белом.
– Э, да ты уподобляешься царю Давиду. Помнишь хотя бы вот это: “Объяви мне, Господи, конец мой и меру дней моих – какова она, чтобы знать мне, когда перестану жить?” Но как Давид не услышал ответа, так и ты не рассчитывай на что-то другое. Тем более от меня, чьи полномочия ограничиваются только этим. Так что извини и прощай. А теперь успокойся и усни, чтобы выдержать предстоящую операцию.
Ангел в белом уже закинул за спину рюкзачок и сделал шаг к двери, как вдруг мне пришло в голову то, что можно было бы истолковать не иначе как дерзость. В самом деле: ему приносят судьбоносную весть, а он вместо благодарности требует не только доказательств, но и вот этого:
– А каков я буду после операции?
Но, представь себе, ангел не обиделся и даже не удивился, а как должное тут же и выдал мне, как говорят, навскидку:
– Хочешь коротко или поподробней? Но что я спрашиваю, когда ты уже ждешь не дождешься ответа. И даже знаю какого. Так вот: операция пройдет благополучно. А через месяц-другой ты уже и на девушек будешь посматривать не только как на произведения искусства.
При упоминании девушек глаза ангела вдруг наполнились такой истомой и грустью, что меня так и порывало спросить, в чем дело. Но мысль о своей дальнейшей судьбе пересилила любопытство, и я удержался от вопроса. Ангел, будто не заметив этого, продолжил тему девушек, правда, в неожиданном для меня ракурсе:
– Да, было и у нас, ангелов, времечко, когда спускались мы на грешную землю не только, чтобы выполнить ту или иную ЕГО миссию... Миссия миссией, да кто же устоит перед красотой и непорочностью. А какие богатыри рождались после этого! Если бы, конечно, наследники наши достойно вели себя, может быть, ОН и не обратил бы внимания на наши шалости... Но дело усугубил еще и Азазель. Кстати, мой коллега по амурным делам. Дескать, какое ОН имеет право вмешиваться в нашу личную жизнь? И, как ни в чем не бывало, продолжал заниматься тем, от чего бы и мы не отказались, не бойся ЕГО гнева...
– Так, выходит, что известное выражение “Лех ле Азазель”(«Иди к черту»)...
– Да-да, это о нем. А что с чертом ассоциируется, то так ему и надо. Вместо пахнущей райской амброй девушки получай раз в году козла вонючего... Но я отвлекся от того, что тебя по-настоящему интересует. Так вот, ты вскоре восстановишь свою спортивную форму настолько, что вместе с другими велотуристами будешь преодолевать горные тропы. Без особой опаски будешь подниматься и на доселе неведомые тебе вершины. Более того, отправишься даже туда, куда не отваживались ступать и помоложе тебя...
Ангел продолжал живописать мое будущее, но я уже не слышал его, погружаясь в то, что он уже нарисовал. А когда очередной приступ боли заставил меня открыть глаза, ангела будто и след простыл. Да и был ли он вообще здесь, у меня, спрашиваю я себя и не нахожу точного ответа.