І постились юдеї, і в шофар так завзято трубили, що скручений ріг барана ледь не вирівнявсь, а дощу все ще не було.
Пішли гурто до мудреця Хоні га-Меагеля й просили: «Помолись нарешті, щоб пішов дощ. Може, Всевишній послухається тебе і воздасть належне за праведність твою!»
Помолився мудрець, а дощ і не думав іти. Не нарікав Хоні, а взяв тай обвів довкола себе коло. І звернувся тоді до Всевишнього: «Володар Всесвіту, сини Твої звернулися до мене, бо я наче служка Твій. Але Ти не знаєш, що служка цей непокірний, якщо йдеться про громаду дітей Твоїх. Так знай: не зрушу з місця цього, допоки не піде дощ!»
Тої ж миті почав накрапати дощик. Усі зраділи, тільки не Хоні. «Не це я просив у Тебе, Володарю. Не мжички курям на сміх, а справжнього дощу, який би наповнив не тільки діжки, а й печери та ями».
І почалася така злива, що й світа не стало видно. Хоні, котрий ще не вийшов із обведеного ним кола, захльобуючись, крикнув Всевишньому:
« Я просив у Тебе дощу доброзичливості, прихильності й благодаті».
І пішов помірний дощ. І йшов без перестану кілька діб. Знову прийшли одновірці до Хоні і просять: «Як ти вимолив у Всевишнього дощ, так тепер попроси Його припинити».
...Мазунчиком Всевишнього називали Хоні юдеї і тому вдавалося мудрецю все, що він просив у Господа Бога.

Всякий раз, когда в полночный час после работы подхожу к хлебозаводу с таким неземным названием “Анжель”, так и подмывает нарисовать картину. Вот спускаются с небес ангелы в белых халатах и с белыми шапочками на головах. Вот садятся они на широкие крылья орлов, от чего собственно и произошло название прилегающей к заводу улицы... И начинают небесные посланцы печь да выпекать для нас, иерусалимцев, хлеба разных сортов, булки да пирожные... А у нас, поздних прохожих, кружится голова то ли от дурманящего запаха сдобного теста, то ли от предвкушения встречи с искусством ангелов.
Но эта картина в одночасье исчезает, когда ранним утром встречаю тех, кто на самом деле трудился целую ночь на “Анжеле”. Усталые, с покрасневшими от бессонницы глазами выходят они через проходную и всматриваются, не их ли автобус показался вдали. И на смену той идиллической картине наплывают воспоминания, связанные с хлебом.
...Первые послевоенные годы. Мы, пастушки, оставив на произвол своих подопечных, скользим босыми ногами по такой донельзя колючей стерне. Но не занозы и кровь беспокоят нас, а колхозный объездчик, чей отец в годы немецкой оккупации служил в полиции. Будто коршун, кружит он над полем, чтобы ни один колосок не попал в личное пользование односельчан. Все в закрома страны! На непослушных взрослых – донос, а там уж как кому повезет: штраф или же тюрьма. С детьми попроще – плеткой по спине, по рукам, а то и по лицу. И, конечно, все собранное отбирается.
...Детский дом. Всю неделю старшая группа после уроков ходит на железнодорожную станцию: авось привезут хлеб. Все нет и нет. Те, что поменьше, собирают лебеду, щавель, крапиву. Какой-никакой обед все же будет. Но вот прошел слух, что старшеклассники несут хлеб. То-то радость! Пусть не выпечен как следует и по цвету напоминает торф – ничего. С борщецом сойдет за милую душу. Обедаем на веранде бывшего помещичьего дома. Тишину нарушает разве что чавканье. Но это не карается. А вот за разговоры... И тут какая-то нечистая сила заставила меня что-то спросить у соседа. Да еще тогда, когда только-только подносил хлеб ко рту. Вдруг – бах по руке и такой долгожданный кусочек мой, описав дугу, полетел через веранду. Поднять – не смей. Наказание будет еще посуровей, чем за разговоры.
...Студенческие каникулы на целинных землях в Казахстане. Я – завхоз отряда. Ребята трудятся под палящим солнцем, возводя фермы и домики. Аппетит у всех зверский. Вот и приходится с утра до вечера метаться по всей округе, чтобы накормить парней и девчат. Добыл даже арбузы и дыни. Но более всего в ходу хлеб. Без него и борщ не борщ, и баранина не так вкусна. Несмотря на усталость после ужина мы, как обычно, пели. И вот посреди этого импровизированного концерта замечаю, что к нам приближается жена поселкового пекаря.
– Присаживайтесь, Матвеевна.
– Извините, милые, не до песен мне сейчас. Мужику моему что-то нездоровится...Боюсь – не управлюсь сама.
– Ничего, подсобим.
И вот всю ночь напролет, обливаясь потом, преодолевая неуемное желание хоть на мгновенье закрыть глаза, помогаю Матвеевне делать замес, садить хлеба в пышущую жаром печь... А под утро, когда ноздри защекотал запах свежеиспеченного хлеба, шатаясь, вышел я из пекарни и в каком-то исступленьи начал шептать подобие молитвы за то, что мои товарищи да и весь поселок будут с хлебом.
...На школьном подворье дети играют в футбол. Круглой поджаристой паляницей.
– Ребята, что вы делаете? – спрашиваю детвору, еле сдерживая себя. – Да вы знаете, что такое хлеб?...
– А что? Да его же вокруг навалом...
И в самом деле. Я и сам видел хлеб не только на мусорнике, но и на улицах.
Уже здесь, в Израиле, дошло до меня, что развал не только экономики, но и морали начинается с пренебрежения хлебом. Он, как говорится, – всему голова. И потому так больно смотреть на Землю, называемую Святой, когда на ней вырастают изо дня в день горы мусора и объедки. А среди них – и такой дорогой моему сердцу хлеб.

– Что скажешь? – cпросил я Алексея, протягивая старое фото, когда почти через год мы наконец-то встретились снова на нейтральной территории.
– А что тут скажешь? Юная и хорошенькая. Твоя в девичестве?
– Нет. Но прочти, что написано на обратной стороне. Да не стесняйся. Нет там никакой тайны.
– “Любимому другу Косте от Вики. Помни о нашей дружбе и не забывай меня. 17 февраля 1957 года”. Ну и что тут такого?
– В том-то и дело, что не все так просто, как тебе кажется.
– Только не томи. Рассказывай. Но прежде давай примем по капочке.
Как и в прошлый раз в поезде, мы уже “приняли на грудь”, а эта доза предзназначалась для того, чтобы получше погрузиться в прошлое.
– Ты, конечно же, знаешь не меньше меня всяческих историй о первой и к тому же неразделенной любви. Сколько ненависти подчас скрывается за ней.
– И что из этого следует?
– А то, что я считаю истории эти несколько преувеличенными, а главное – односторонними. И постараюсь доказать это. Если не возражаешь.
Начну с того, что фотографию эту я получил лишь месяц назад. Именно так – через тридцать с лишним лет. Да и то, когда попросту объяснился ей, уже бабушке, какие чувства обуревали меня в далекую пору отрочества. Воспроизвел ей все, а в особенности эпизод игры в прятки, когда я в качестве ”ведущего” нашел ее лежащей за копной сена. Как наклонился, не зная зачем, и как не мог оторваться от ее поначалу испуганных серо-пепелистых глаз с длиннющими ресницами да еще приводивших меня в трепет ямочек на щеках, когда она улыбнулась. Сколько длилась та немая сцена – не помню. Как из другого мира, долетали до меня голоса игравших. Видимо, почувствовав что-то неладное в моем поведении, она прошептала:
– Не надо...
И тут только я опомнился. А она сорвалась и что есть мочи побежала к дереву, где, как и все остальные, прокричала:
– Тратата за себя.
...Я полюбил Вику с той минуты, как впервые увидел ее, худенькую-худенькую девочку с большущими глазами и ямочками. Мы были в одной группе детского дома. Вика обращала на меня внимание только тогда, когда дело касалось учебы. Была она способной, но несколько безалаберной и чаще всего “выезжала” на уроках за счет своей улыбки, обезоруживающей даже учителей. А на контрольных Вика садилась рядом со мной и списывала с черновика, на котором я решал за нее задачи по арифметике или алгебре. Как я надеялся, что после уроков она пойдет вместе со мной. Нет, у нее были другие ребята, которым она симпатизировала и с которыми хотела быть рядом. Что творилось в душе моей в такие минуты... Но стоило Вике обратиться за помощью, как ничего этого будто и не было. На уроках русской литературы героини Пушкина, Лермонтова и Льва Толстого почему-то ассоциировались у меня только с Викой. А панночка – воеводина дочка из “Тараса Бульбы” будто была списана с нее. Не раз ловил я себя на мысли, что сделал бы то же, что и Андрей. То есть пошел бы за своей любимой на край света. Даже в стан врага. И это, представь себе, после войны, когда патриотизмом было пронизано все наше воспитание.
Словом, отрочество мое в те неимоверно тяжелые годы протекало под созвездием Вики. Ради ее хотя бы ничтожного внимания я изо всех сил стремился быть первым во всем. Декламировал стихи, научился играть в шахматы и шашки. На одном коньке, да и то самодельном, спускался с горы и, зацепившись за кочку, пролетал в воздухе несколько метров и плюхался на землю, оцарапав лицо и руки. Не зная, какое дно, прыгал в воду и однажды еле-еле выкарабкался на поверхность... Не только из-за большого количества работы в поле и на заготовке торфа на зиму, но также и из-за Вики не любил я и летние школьные каникулы. Для нее я был никто в это время по сравнению с другими ребятами, более сильными и, наверное, более интересными, чем я. Сколько раз видел, как она страдала от того, что те не обращают на нее никакого внимания, но как страдаю я – ей было невдомек...
Когда на повозке увозили меня навсегда из детского дома, среди многих прощальных взмахов я не увидел ее руки. И все же, вопреки всему, еще на что-то надеялся, чего-то ожидал от Вики. Разыскал ее адрес, писал ей и что-то получал в ответ. Но вот на последнем курса техникума, перед Новым годом, вдруг получаю от Вики приглашение. Кое-как объяснил девушке, которая, по-видимому, любила меня, что надо ехать. Загодя купил билет в Киев, но проспал свой рейс и вынужден был отдавать на букетик цветов то, что предназначалось на обратную дорогу. Поскорей бы увидеть ее, объяснить все и что-то решить в конце концов – только об этом и думал.
Столько лет прошло с той поры, а я, как сейчас, вижу их – Вику и Олю, ее двою-родную сестру, открывших мне дверь. Фотография, кстати, сделана именно в это время. Разгоряченных после ванной, с длинными, тугими и еще влажными косами по пояс.
Где-то в половине одиннадцатого вечера раздался громкий стук в дверь, и девушки побежали встречать гостей. Вскоре из передней до моего уха донеслись смех и поцелуи.
– Познакомься, – сказала Вика, когда вместе с двумя рослыми парнями вошла в комнату. – Это мой друг детства Костя. Без пяти минут учитель. Это Витя, а это Федя – мой жених.
Вот так просто все и прояснилось в ту новогоднюю ночь. Как ни прискорбно было мне услышать это, все же собрался с силами и пожелал им счастья. В армии узнал, что Вика стала матерью. А я еще долго оставался холостяком, но теперь уже не только из-за желания получить высшее образование. А еще и чтоб показать Вике, как она ошиблась, так поспешно “выскочив” замуж, вместо того, чтобы учиться. Хотелось встретиться с ней, но уже вместе со своей женой. И вот в первый же Новый год в университете, когда мы курсом собирались на вечеринку, вдруг появляется муж Вики и... приглашает в гости. Снова я бросаю компанию и спешу к ней. А она уже ждет второго ребенка. Муж быстро “закосел” и захрапел прямо за столом.
– Потанцуем? – спрашивает Вика.
Впервые в жизни я держу ее за руку, положив вторую руку на плечо. Касаюсь волос и пьянею от счастья. Вот-вот не удержусь и поцелую ее. Но не решаюсь.
А потом я нашел свою судьбу. Полюбил ее и ощутил наконец-то, что значит быть любимым. И теперь, когда в памяти всплывала Вика, я твердил себе, что встречусь с ней уже став отцом. Чтобы доказать ей, гордячке, что и мы не лыком шиты. А когда через много лет встретились и я рассказал обо всем, что пережил, то услышал в ответ:
– А я и не догадывалась. Может быть, все бы сложилось по-другому.
Я слушал Вику, а в памяти всплывали строчки из Мицкевича, которые я неодно¬кратно повторял на протяжении стольких лет:
…I znowu sobie zadaje pytanie:
Czy to jest przyjazn, czy to jest kochanie?*
– Как бы там ни было, я рада, что ты был и остаешься самым верным и надежным моим другом, – сказала Вика и, вынув из сумочки фото, продолжала: – Столько лет собиралась отдать тебе, чтобы помнил меня только такой, да все как-то не получалось. Прости, что я принесла тебе столько страданий.
– Меньше всего мне бы хотелось сейчас, чтобы ты корила себя.
Я обнял ее, все еще красивую и близкую мне, и поцеловал в лоб. В первый и последний раз в жизни.
– Ну, что ты скажешь на это? – спросил я Алешу.
Вместо ответа приятель мой наполнил рюмки, и мы молча выпили. Каждый за свое.

Коли нарешті вийшов я на пенсію (а не один говорив, що я засидівся), вийшов у парк з двома дошками – шаховою та стокліточними шашками.
Не довго довелося чекати охочих пограти зі мною чи між собою. Коли гурт гравців розійшовся, підійшов знайомий мені рав Бегін Це, як не дивно, було власне ім’я ватажка місцевих хабадників. Його батьки, мабуть, так були закохані в колишнього прем’єр міністра, що вирішили увічнити його в синові.
«Зіграємо?»- спитав рав, вказавши на шашки.
Грав хабадник у «стоклітку», мабуть, уперше, бо доводилося щоразу зауважувати, що той чи інший хід веде до поразки. Та, мабуть, не виграш був у рава на думці. По закінченні гри, подавши руку і подякувавши за науку, суперник попросив прийти до його учнів і пограти з ними, а декого й навчити.
Педагог за освітою й фахом, я погодився. І того ж дня наліг на шахи, бо в шашках був дещо сильніший. Пригадав, як один мій знайомий, з яким неодноразово грав і завжди програвав йому, щоразу повторював: «Голубе, дебюти слід знати!» Отож, діставши з полиці притрушені пилом книжки майстрів, засів за науку.
Почав із Сициліанського захисту. Скажу відверто, чи то майбутня зустріч з юними хабадниками, чи короткі, насичені мудрості ходи гросмейстерів, як ніколи доти несли мені радість. Точніше – подив винахідливості. Серед поєдинків Альохина, Ботвинника, Фішера, Таля та інших шахових чародіїв натрапив раптом на партію В.Пака.
«Стривай, стривай,- сказав я собі,- невже це Володя? Мій давній знайомий з Донецька».
Після кількох досліджень, з’ясувалося, що це був справді він. І пам’ять почала розгортати події майже півстолітньої давності, коли я, малодосвідчений журналіст отримав завдання написати матеріал про спортивну атмосферу на одній з уславлених шахт. Колеги зі «Спортивної газети» порадили неодмінно зв’язатися з Володею Паком. Скажу відверто, що без його допомоги не вдалось би мені вийти на вірну стежину в доборі матеріалу.
Річ у тім, що в ті часи, коли в країні все було в дефіциті, журналістів зваблювали бучними застоллями, подарунками, саунами і ще багато чим, що було в руках майстрів окозамилювання. Не певен, що неофіт журналістики,я б тоді не спокусився на дарунки. Тим паче, що й дружина дещо замовила привезти з благодатного краю. Зрештою, це була неабияка перевага відряджень.
Коли після зустрічі зі спортивним начальством шахти я поділився враженнями з Володею, в якого замешкав, він тільки здвигнув плечима і посміхнувся. Вийшов на якусь хвилю і повернувся з листом.
«Прочитай і зрозумієш, на яку стежину тебе хочуть заманити»,- сказав з гіркотою і порадив змінити напрямок збору матеріалу. Коротше, побувати самому на спортивних об’єктах, порозмовляти з тими, на чиї кошти їх збудовано. Передав мені й згаданий лист.
Наступні кілька днів я сам був свідком того, як у басейні, на біговій доріжці чи в спортзалі не було місця простим гірникам. «Нічого не вдієш,- казав дехто з них .-Нчальству видніше, кого впускати».
Удвох з Володею обміркували, як подати зібраний матеріал. Замість того, про що мені говорили в Спорткомітеті, вирішили назвати статтю хай і в небажаному спортивним верховодам напрямі, але донести читачеві правду і вдатись до суттєвих змін: «Спортивну базу збудовано.База діє, але як?»
Тільки виїхавши в Ізраїль, разом зі змінами, які сталися за правління Горбачова, я дізнався, що мій наставник став головним редактором обласної газети. А ще автором численних книжок з шахів.
Так прикро, що нам не довелося більше стрічатись. Невмолима смерть забрала його в розквіті сил. І якщо в раю, може, саме цієї миті Володя Пак грає з Ботвинником чи Талем, то в перерві між партіями хай знає, що я його пам’ятаю, і що, крім дружніх порад, вряди-годи згадую, як, прощаючись на добраніч, він казав: «Дивний сіамський кіт у мене. Нікому, крім родини, не дається доторкнутись. Отож, якщо вночі він підійде і поправить твою ковдру, скажи йому тільки спасибі.Коти люблять правдиве слово».

Поначалу я недолюбливал Яки. Так называл себя Яков – один из воспитателей школы аутистов. Как, впрочем, Давида тоже почему-то переименовали в Дуду, Эфраима – в Эфи и т.д. и т.п. Какое-то беспробудное мальчишество гуляет по Израилю даже у взрослых. Вместо того, чтобы поднимать святость библейских имен, их опускают так низко, что дальше некуда. Но это особый разговор.
Я недолюбливал Яки не из-за неряшливости и расхлябанности. Нет, это, к сожа¬ле-нию, сплошь и рядом не только среди израильской молодежи. Говорят, влияние аме-риканцев. Естественный процесс американизации израильского общества. Может быть.
Яки был единственным в школе, кто по утрам не здоровался со мной. Я не придал этому значения, отнеся такое поведение к моему статусу. Дескать, стоит ли уделять хоть мало-мальское внимание какому-то привратнику. Да еще и израильтятнину-то с большой натяжкой. Но вскоре я удостоверился в том, что и с коллегами Яки вел себя не лучше. Шаркая, понятное дело, незашнурованными и без носков тяжеленными ботасами даже в летний зной, без традиционного джентльменского набора вежливостей он сразу же приступал к тому, что его интересовало в данную минуту. Причем с таким видом, будто перед ним только должники.
Сам педагог по профессии (о чем Яки не знал), да к тому же отец двух взрослых сыновей, я сомневался и в компетентности Якова как воспитателя. Чересчур катего¬ричен с детьми. Командует там, где достаточно ласкового слова, улыбки, взгляда. Сквозь его настойчивость в достижении цели проступал просто-напросто педантизм. А случай, о котором собираюсь рассказать, и вовсе поначалу разочаровал меня.
На Пурим преподавательница рисования вынесла в холл школы и усадила на стульях две симпатичные куклы в карнавальных нарядах. По-разному восприняли их аутисты. Кто-то трепал золотистые локоны “девушки”, кто-то показывал пальцем на ее большой рот, другие заглядывали в необыкновенно синие глаза “юноши”... Но более всех заинтересовалась “гостями Ахашвероша”, как кто-то из преподавателей назвал эту парочку, Софья.
Эта девочка-подросток в первый же день моей работы в школе подсказала, что в общении с такой категорией детей нужно отстоять по крайней мере на расстоянии вытянутой руки, иначе рискуешь увидеть свои очки разбитыми вдребезги. Каким-то чудом мне удалось тогда их поймать буквально на лету.
А сегодня девочка, будто сказочная лягушка, сбросившая с себя опостылевшую кожу и превратившаяся в принцессу, была просто неузнаваема. Даже не верилось, что она больна неизлечимой на сегодняшний день болезнью, такой загадочной в своих проявлениях. Софья восприняла кукол как живых существ. Подошла, уселась на колени “юноше”, оттолкнув при этом, видимо из ревности, “девушку”, и начала гладить золотистые кудри своего избранника. А потом произошло и вовсе поразительное для меня: Софья вдруг заговорила. Дело в том, что, как и большинство аутистов, она чаще всего не столько пыталась говорить, сколько сразу же действовала. Но более всего меня удивила четкость в произношении слов. И откуда только они брались у этой молчуньи! Нет, не набор случайных фраз, некогда услышанных от других, а ситуативно оправданные и построенные по законам логики фразы. Сначала фразы эти не выходили за рамки обычного знакомства, но мало-помалу превратились в цельный рассказ о своем житье-бытье. И так складно-ладно, что я боялся неосторожным движением или кашлем нарушить этот такой неожиданный для меня монолог.
А что Яки? Он сидел невдалеке от Софьи и, кажется, скучал… А потом, поглядев на часы, не выдержал и сказал: “Да брось ты. Это же только кукла”. И, как ни упиралась девочка, он силой утащил ее в класс. Смотреть предусмотренный расписанием мультик. Так на моих глазах педагогическая элегия превращалась в трагедию. Как бутон вдруг раскрывается и становится цветком, думал я, так и в Софье неожиданно раскрылось то, что накапливалось и скрывалось до поры до времени.
Не знаю, что произошло в классной комнате: то ли Софья начала буянить и поведением своим вынудила воспитателя по-другому посмотреть на ее интерес к куклам, то ли сам Яков понял, что был неправ, так бесцеремонно заставив подопечную расстаться со своим любимцем, но вскоре педагогическая элегия продолжилась. Девочка вновь уселась на колени “юноши” и, будто и не было вынужденного расставания, с закрытыми глазами продолжала свой рассказ.
Подошел и Яки. “А знаешь, ты права”, – сказал он, обращаясь к Софье, погладив при этом забытую спутницу “юноши”. И в эту минуту я простил Яки и его надмен¬ность, и его расхлябанность, и многое другое, что еще вчера так раздражало меня.

В школе и в университете я изучал французский язык. Но в Израиле решил заняться английским, так как здесь на нем свободно изъясняются не только полуграмотные нищие и малолетние арабские коробейники, но, кажется, даже бездомные коты.
Занимаюсь самостоятельно, так как учителя и курсы очень дорогие. Правда, месяц с лишним ходил на беседы к бывшему библиотекарю – выходцу из ЮАР. Кое-что из учебного материала, который подбираю сам, наводит на воспоминания и раздумья.

1
Одна датская семья решила переселиться в Англию. На теплоходе все домочадцы заболели. Примечательно, как глава семьи описывает злоключения:
«То make matters worse, I left my camera on the chip. Few visitors experienced such an unfortunate beginning to their stay, and we certainly to go straight home again”.
Дальше я не смог читать. Прикрыл ладонями глаза и в памяти всплыло наше переселение в Израиль…
…Все мы с нелегким сердцем оставляли Киев, полагая, что вряд ли когда-нибудь удастся вернуться хотя бы туристами. Но труднее всего отъезд дался тестю. И это сказалось на его пошатнувшемся здоровье. Где-то при подъезде к пограничной станции Чоп Лазаря Ионовича разбил инсульт. В Будапеште обещанной скорой помощи не оказалось. С младшим сыном с трудом удалось перенести больного в обыкновенную машину, которая привезла нас в общежитие Сохнута. Только под утро приехала бригада врачей и тестя забрали в больницу. Жена отправилась вместе с ним.
Другие отъезжающие осматривали достопримечательности Будапешта, а я с сыном дожидался вестей. Были они неутешительны. В таком состоянии больного нельзя было отправлять сейчас самолетом. Какое-то время придется побыть в больнице. Решили, что я с сыном уеду, а жена останется при отце. На пищу им обоим нужны будут деньги, которых у нас не было. Что делать? Я снял обручальное кольцо и отдал жене, чтобы она продала, если не помогут агенты Сохнута…
Долго еще на моем безымянном пальце оставался след, но потом исчез.
В аэропорту имени Бен Гуриона вместе с противогазами всем прибывшим выдали так называемые карманные деньги, необходимые на безбедное проживание.
-А вам не положено,- сказали нам.- Когда соберется вся семья, тогда и получите.
Была пятница и нас поселили в гостинице неподалеку от аэропорта. Ночью дважды пришлось бежать в бомбоубежище. На Тель-Авив с надрывным ревом летели «скады»…
Первый шаббат в Израиле выдался по-летнему солнечным и теплым.Просто не верилось, что на дворе – февраль. Сын остался в гостинице заниматься на кларнете, а я вышел на улицу и направился в апельсиновую рощу. Вся земля была усыпана плодами. Видимо, никто их не убирал. Была война, и кто знает, куда мог упасть снаряд.
В воскресенье утром, погрузив на такси свой нехитрый скарб – несколько баулов, мы направились в Иерусалим. По дороге накрапывал дождь, который вскоре превратился в настоящий ливень. Насквозь промокшие, мы очутились перед закрытой дверью квартиры, что за месяц до нашего приезда снял старший сын, прибывший в Израиль самостоятельно. Слава Богу, что вышел сосед и предложил зайти к нему согреться и выпить чаю.
Но вот появился и Борис. Вошли в давно нетопленную квартиру, рассказали о случившемся с дедом, выслушали и его рассказ о житье-бытье в такие нелегкие три месяца без семьи.
-Привезли деньги?- спросил Борис.- Через три дня я должен заплатить за квартиру.
Узнав, что деньги появятся только с прибытием мамы и деда, сын позвонил хозяевам и попросил об отсрочке с уплатой. Три дня, пока не приехала жена, мы питались галетами, запивая их чаем. Передвигались по Иерусалиму только пешком.
Тестя прямо с самолета отправили в близлежащую больницу. После занятий в ульпане жена отправлялась туда, надев противогаз, а мы с нетерпением ожидали ее возвращения. Война в Персидском заливе еще продолжалась. Через месяц тесть скончался, так и не увидев Иерусалим. День его кончины совпал с днем рождения младшего сына.

Эта история, рассказанная мне дважды, первый раз в Тель-Авиве, на Блошином рынке, а второй раз – в Иерусалиме, у меня дома, связана с популярной песней, конечно же, косвенно. Наша героиня действительно была артисткой цирка и по проволоке ходила. А все остальное, вплоть до трагического финала, имеет свою собственную предысторию. Но прежде чем изложить ее, обратимся еще раз к песне.
Помните эти по-телеграфному скупые, но такие памятные людям довоенной поры и незабываемые до сих пор строчки:
“22 июня, ровно в четыре часа,
Киев бомбили, нам объявили,
Что началася война”?
С нее, с войны, которая застала наших героев в Киеве, начнем и мы повествование. А дело было так.
С приближением немцев к городу, когда в первую очередь эвакуировали предприятия, то ли оказался незадействованным один из многочисленных составов, то ли и в самом деле кому-то пришла в голову мысль спасать не только имущество, но также и детей, был сформирован специальный эшелон. Каждый, кто хотел, мог отправить в нем своего ребенка в глубокий тыл.
Первой об этом узнала тетя Маня, которая уже успела отдать на попечение сопровождающих нянь годовалую Светочку и советовала сделать то же своей сестре – маме Саши К., который и поведал мне эту историю.
– Ты в своем уме? – только и спросила Ривка. – Чтобы я своего несмысленыша поручила кому-то чужому? Да ни за что на свете. Где я потом буду искать его? А как, не дай Бог, заболеет в дороге?.. Да страшно даже подумать, как я буду жить без своего карапузика.
Но тетя Маня не была похожа на идише-маму. Гражданская война, продразверстки, коллективизация, борьба с попами и раввинами, постоянный поиск “врагов народа”, в которых и она принимала самое горячее участие, превратили юную большевичку в верноподданую партии. И 613 заповедей были заменены лозунгом “Кто не с нами – тот против нас”, миньян – “совещанием тройки”, ежедневный псалом – квадратно-гнездовым чтением газеты “Правда”, а отцы ее предков – Авраам, Ицхак и Яаков слились для нее в лик непогрешимого Отца народов – Сталина.. От былого еврейства остался у тети Мани разве что неистребимый местечковый акцент...
...Итак, эшелон с несколькими сотнями детей разного возраста, среди которых было и десятка полтора из еврейских семей, каким-то чудом буквально в последний миг вырываясь из, казалось бы, неизбежного окружения, выскакивая из-под многочисленных бомбежек с воздуха, целехоньким и невредимым прибыл в городок Сердобольск...
– Ну, а Свету, еврейскую девочку, помните ли вы, Степанида Ивановна? – спрашивает Саша, когда после двадцатилетних поисков всей его многочисленной родни наконец-то удалось отыскать хоть одного из участников той эпопеи.
– А как же! – отвечает пожилая женщина и роняет на пол только что помытые тарелки. – Помню Светочку, голубчик. У нее еще такие смешные кудряшки были. А ты кем приходишься ей?
– Двоюродным братом. Может, знаете что-то о ее дальнейшей судьбе?
– Не только знаю, но даже видела ее как-то в цирке. Она же артистка.
И Степанида Ивановна рассказывает, как на протяжении недели в детский дом, где она работала няней, приходили муж и жена, как оказалось потом – артисты эвакуированного из Москвы цирка. Все присматривались да присматривались к малышам, а потом уехали, забрав с собой и Светочку. Удочерили девочку.
И снова, теперь уже с большей долей вероятности успеха ищет по всем циркам необъятного Союза род К-нов свое недостающее звено. Нелегко только по одному имени отыскать человека, но вдохновляет то, что круг поиска постепенно сужается. И вот наконец-то удача: в только что построенный цирк, что на площади Победы, среди других артистов приезжает и долгожданная Света. Никто, как они, ее родня, с таким замиранием сердца не следит за тем, как она не просто ходит по проволоке, а еще и делает головокружительные сальто под самым куполом цирка. Правда, не столько смотрят, сколько волнуются и молят Бога, чтобы все это как можно быстрее закончилось, ждут не дождутся, когда их Светочка-Светуленька сойдет жива и невредима вниз...
И вот все они уже за кулисами с огромными букетами роз и пионов. Впереди рано состарившаяся мама. Она волнуется и от этого густо пересыпанная идишем русская речь почти непонятна артистке.
– Это же твоя мама, – объясняет Саша.
– Вот эта старая жидовка – моя мама? – выпаливает пунцовая от негодования Света. – Вы что – пришли поиздеваться надо мной? Да у меня есть свои мать и отец. Вы же их видели на арене...
– Да нет же, – пытается успокоить артистку Саша. – Это и в самом деле твоя мама, а Юра и я – твои братья.
Юра, у которого кулак обычно обгоняет язык, еле сдерживает себя от негодования. Вот-вот сорвется парень.
– Да, Светочка, да. Мы все – твоя родня. Ищем тебя с самой войны и вот наконец-то, слава Богу, нашли.
– Пошли вы все к черту. Прочь от меня. Не хочу вас больше ни видеть, ни слышать. Вон отсюда! Вон! Все до одного!..
И несостояшаяся дочь и сестра, истерично крича, начала выталкивать всех за дверь. Первой оказалась там ее мать.
Такого позора гордая тетя Маня не смогла вынести. И без того неуравновешенная, она вскоре совсем лишилась рассудка, а где-то через год и скончалась в клинике для душевнобольных, известной киевлянам больше как Павловская...
– Мне кажется, – завершает раздумчиво Саша свой рассказ, – что тетя Маня сама всю жизнь ходила по невидимой ее глазу проволоке, ловко натянутой вождями партии. Правда, в отличие от Светы, ходила без страховки... Ну, да земля ей пухом!
И мы молча подняли рюмки. И за тетю Маню, и за миллионы обездоленных жестоким экспериментом большевизма – материализацией призрака коммунизма.

Солнце над Бейт-Шемешем клонилось к закату. Не дождавшись сына, Дина решила совершить cвой вечерний моцион сама. Вышла, опираясь на палку, прошла с десяток шагов и остановилась. Боль в ногах была просто невыносимой. От безысходности хотелось плакать, а тут еще и темень вдруг неожиданно опустилась густой пеленой, так что двигаться дальше было бы намного труднее. Она уже намерилась возвращаться, как где-то впереди послышалась ей сначала знакомая мелодия, а потом стали различимы и слова.
– Бред какой-то. Откуда в Бейт-Шемеше взяться украинской песне? – сказала Дина вслух. – Не хватало мне еще только галлюцинаций...
Интерес все же победил боль и, почти наощупь выбирая путь, она поковыляла дальше. Со стороны кажущейся песни подул ветерок, так что уже можно было различить женские и мужские голоса. Пели по-видимому старики и старухи. Пели, как говорится, кто в лес, кто по дрова, но с какой-то до слез подкупающей искренностью и даже с задором. И теперь-то во что бы то ни стало Дина решила присоединиться к самодеятельным певцам. Почти доковыляла, когда должны были вступать женские голоса, и, невидимая в кромешной темени, не дожидаясь других, запела своим хорошо поставленным и еще сильным меццо-сопрано:
“Постав хату з лободи, а в чужую не веди, не веди”.
И раньше она любила всяческие розыгрыши, но сейчас, хоть и неумышленно, все же, видимо, переборщила. Как один, поющие вскочили и, оторопелые, начали озираться по сторонам. Кто-то даже выкрикнул: “Что за нечистая сила?”
– Да это я, – сказала, извиняясь, Дина и подошла вплотную к скамейке, на которой сидели такие же, как и она сама, старики и старухи.
– Ну и напугали же вы нас, голубушка. Но какой голосище!..
На какое-то время о прерванной песне забыли и начался обычный в таких случаях простой житейский разговор. Но вскоре возвратились к пению. Дина пела вместе со всеми с каким-то давно уже неведомым ей самой упоением и наслаждением. Пела также и соло из своих бывших концертных программ. И, хоть получала в ответ не такие, конечно, как когда-то на сцене, аплодисменты, но все же радость переполняла все ее существо. О чем она сожалела в этот вечер, так это лишь о том, что самый большой ее поклонник не присутствует на этом импровизированном концерте...
...Они познакомились в эвакуации, на Поволжьи. Каждый попал туда своим путем. Александр Яценко вместе со своим институтом спасал ценные породы коров и работал над выведением новых. А она, теперь уже не Хай-Дыня, как это было записано в метрическом свидетельстве, а студентка пединститута Дина Гинзбург, пройдя сотни километров вместе с другими беженцами из Белоруссии, проработав трактористкой в Пензенской области, наконец-то нашла своих отца и мать где-то под Астраханью. Радость, правда, была не полной, так как неизвестно куда запропастился младший брат, а старший, приписав себе несколько лет и отправившись на фронт, будто бы находился в госпитале.
Дина направилась в ближайший. Тот, что в городе Энгельс. Не нашла и с невеселыми мыслями, опустив голову, сидела на скамейке, дожидаясь попутной машины. Даже не заметила, как перед ней появились до блеска начищенные туфли. Посмотрела вверх и увидела высокого статного мужчину.
– Александр, – представился незнакомец.
Он о чем-то спрашивал, но Дина, как завороженная, лишь смотрела на него и будто потеряла дар речи...
Неужели и в самом деле может быть такое? Отец Александр, ее детская любовь, стоит сейчас перед ней?..
...В Мозыре, кажется, не было более закадычных друзей, чем дедушка Хай-Дыни стекольщик Лейба Гутман и священник. Трудно сказать, что влекло их друг к другу. Дед был стихийным атеистом. Когда нужно было идти в синагогу, он чаще всего сказывался больным. Но только зять Шмуэль вместе с другими домочадцами скрывался из виду, как во дворе появлялась высоченная фигура отца Александра. Из-под рясы вынималась и ставилась на широченный пень бутылка водки. Дед дополнял ее гефилте фиш и другими яствами, приготовленными к шабату. И начинался их извечный схоластический спор, прерываемый разве что тостами за здоровье и благополучие.
Ничего не понимая, Хай-Дыня наблюдала за спорящими и всецело была на стороне отца Александра. Более того, она его боготворила. Особенно после того случая, когда, отступая от преследовавших ее православных мальчишек, уперлась в священника и ощутила на своей голове его нежную руку.
– Дитя мое, – сказал отец Александр. – Это плохие мальчики. То, чем они называли тебя, относится и к нашему спасителю Исусу Христу. Ведь он тоже был иудей.
И вдруг того, кого она с таким нетерпением ждала, не стало. Хай-Дыня спросила деда, что случилось. Помедлив немного, Лейба спросил, умеет ли она хранить тайну. Девочка, как умела, поклялась. Лишь после этого дед взял корзинку со снедью, прикрыл ее шапкой и отправился с внучкой к дальнему родственнику Гершелу Киржнеру, жившему на окраине Мозыря. По дороге Лейба рассказал, как во время одного из погромов отец Александр призывал паству не издеваться над иудеями и прятал иноверцев у себя дома. За это и поплатился – жену священника вскоре нашли зверски растерзанной на огороде. А сейчас беда нависла и над самим отцом Александром.
Не зная, что такое “опиум” и почему именно религия несла его народу, дед по-своему просветил свою “анучку”, что скрывалось за кличем большевиков ”Долой раввинов и попов!” Кого из знакомых забрали ночью и отвезли неизвестно куда. Кто сам наложил на себя руки. А о священнике из соседней деревни, который после службы в церкви бросился с колокольни, Хай-Дыня и сама слышала. Дед закончил свой рассказ строчкой, которую только и запомнил, из популярной в 20-е годы песни:
– “И как один умрем в борьбе за это”, – дополнив ее своим неизменным вопросом без ответа: – Кому и с кем придется бороться за “это”, если все “как один умрем”?..
Но вот и подошли к дому.Окна почему-то были закрыты ставнями. Постучали. Когда хозяин провел их вовнутрь, дед указал Хай-Дыне на маленькую комнатушку, откуда пробивался слабый свет. Девочка приоткрыла дверь и увидела высокую фигуру, склоненную над книгой. Читающий обернулся, и со слезами Хай-Дыня бросилась в объятия своего любимого. Несколько раз, уже и без деда, она сама отправлялась с корзинкой и навсегда запомнила теплую руку священника с длинными пальцами пианиста, которые впервые открыли девочке дивный мир музыки. А потом дед сказал, что идти ни сегодня, ни завтра не нужно, так как отец Александр благополучно переправлен в надежное место...
...Когда Дина открыла глаза, незнакомца уже не было. А о том, что это было не привидение, свидетельствовал аккуратно сложенный листик, неизвестно как оказавшийся у нее в ладони. И там красивым почерком был написан адрес научного сотрудника Александра Яценко.
Через какое-то время Дина снова оказалась в Энгельсе, нашла своего знакомого, и он рассказал, какой увидел ее в тот раз:
– Глянул в окно, а там сидит такое ж милое татарча. И во что бы то ни стало захотелось хотя бы постоять рядом с ним да полюбоваться...
Прошло немного времени, и дочь ортодоксального еврея навеки связала свою судьбу с украинцем. Да еще и старше ее на двадцать с лишним лет.
С отрочества Дина мечтала стать артисткой. После школы отправилась в Москву поступать в театральный институт. Один из ее родственников, у которого она остановилась, послушав, на какой смеси русского, белорусского и идиша говорит племянница, сказал, что в театральный путь ей пока что заказан. На киностудии, куда пошли с дядей, кто-то из ассистентов режиссера, увидев юную красавицу, умолял ее сейчас же идти на съемку. Будь Дина одна, наверняка бы не устояла. Но дядя сказал:
– Да она же немая.
Может быть, сцена так бы и обошла Дину Гинзбург, и она всецело отдалась бы домашним заботам, добросовестно выполняла секретарские обязанности у своего ученого мужа, создавшего знаменитую породу коров ” Лебединская”, если бы однажды ее пение не услышал сосед – профессор Харьковской консерватории Михаил Игнатьевич Михайлов. После нескольких лет занятий он направил свою даровитую ученицу в стажерскую группу Большого театра. К самой Максаковой. Марья Петровна, услышав пение Дины, сулила своей подопечной большое будущее... Но с первым же звонком от мужа о том, что нужно быть с маленьким Витей, так как сам он должен выехать на конгресс в Англию, молодая мать поспешила в Харьков.
И хоть в дальнейшем были выступления на разных сценах, все же дом оставался ее главной заботой. Здесь во всю мощь проявился ее талант. Переложить старинную кафельную печь – пожалуйста. Смастерить шкафы, так что и не отличишь от фабричных – с большим удовольствием. Переоборудовать электросеть в квартире – почему бы и нет...
А когда Дину спрашивали, откуда все это у нее, она, не задумываясь, отвечала – от папы. Как, собственно, и вокальные данные. Ведь долгие годы Шмуэль Гинзбург исполнял обязанности хазана в синагоге. А каким краснодеревщиком был!.. В Париже, куда он поехал вместе со своим хозяином, не было отбоя от любопытных. Это от него, самоучки, дочь усвоила – нет ничего не подвластного голове и рукам. Тем более по части кулинарии. Жаль только, что ее находки не воплотились в книгу рецептов и о колдовских вкуснятинах знали лишь гости профессора Яценко да сына Виктора...
Я слушаю Дину Яценко, смотрю на нее, красивую и в свои восемьдесят с “хвостиком”, и хочу спросить ее только о том, о чем предупреждают родители еврейских девушек перед тем, как дать свое согласие на брак с “гоем “.
– Хотите знать, не назвал ли меня благоверный хотя бы раз “жидовской мордой”?
Но вместо ответа Дина вспоминает, как однажды мама начала что-то рассказывать ей на идише. Дочь зашикала на нее. Мол, мы не одни дома. Александр Ефимович, дескать, подумает, что мы секретничаем.
– Тут выходит мой Милорд (так, не знаю уж почему, я называла его) и говорит, что в этом доме каждый волен говорить на любом языке.
– Помнится, – продолжает Дина, – как-то я рассказала Милорду о своем отце. Каким семьянином был он, как верил в Господа Бога. И что бы вы думали, сделал мой муж?.. Он, который не мог вбить гвоздя в стенку и постоянно удивлялся моим практическим навыкам, на следующий день увеличил фотографию отца и повесил у себя в кабинете.
– И что, – спрашиваю я, – так-таки ни разу не было ссор или хотя бы размолвок ?
Дина призадумалась и, вспомнив, улыбнулась:
– Как-то не получалось у меня с шитьем концертного платья. Тут заходит Милорд. Увидел, что я расстроена и говорит: “Сюда бы подошел хорошенький бриллиантик “. – “А откуда же ему взяться?“ – “А что, я мало зарабатываю? “ Тут бы помолчать, так как деньгами я-то сама распоряжалась, но будто нечистая сила потянула меня за язык: “Так бриллианты дарят любящие мужья“. Сказала и уже сама не рада. Смотрю на Милорда, а нем лица нет. ”Так выходит, что тридцать лет я живу с нелюбимой женой? Ты это хотела сказать?.." И в тот же день заставил меня ходить с ним по ювелирным магазинам в поисках того, что мне понравится.
Кое-кто из евреев, приехав в Израиль, под разными предлогами изменил свои имена и даже фамилии, особенно украинские. По совету доброхотов так сделал и сын Дины, взяв себе девичью фамилию матери. Рассказал ей об этом и услышал в ответ:
– Ты хоть понимаешь, какую подлость совершил? Ты же предал отца...
– Мать не разговаривала со мной до тех пор, – вспоминает Виктор, – пока я не пообещал исправить свой грех.
Сейчас Дина Яценко живет в Иерусалиме. Болезнь ног сделала ее почти что затворницей. Смотрит в окно и порой, когда глаза застит слеза от безысходности судьбы, видит свой родной Харьков, проходит по его улицам под руку с таким неотразимо красивым и таким любящим мужем – профессором Яценко, Милордом, на которого заглядываются все встречные женщины, завидуя ей, его еврейской жене. И тогда она в который раз перебирает пожелтевшие от времени фотографии. Погружается в прошлое, и боль хотя бы на время затихает. Может быть, потому, что там, в том теперь уже невозвратимом далеке, ее просто не было, а была большая взаимная любовь.

В каждом старом городе есть несколько мест, без которых просто немыслим сам его образ.
В Иерусалиме – это Стена плача и шук Махане Егуда. Как ни парадоксально прозвучит, но обе эти достопримечательности эмоционально как бы дополняют одна другую.
Стена плача – это не только печальная страница в древней истории Израиля, но и место, где каждому кажется, что именно здесь с помощью молитвы и записочки, втиснутой в одну из расщелин, можно напрямую пообщаться с Б-гом.
Махане Егуда – это самая настоящая сегодняшняя история, своеобразный барометр благополучия страны.
До вчерашнего дня казалось, что я досконально знаю это чрево Иерусалима. Привычными стали уже заглушающие друг друга истошные выкрики продавцов:
– Балабайт миштагеа !("Хозяин сошел с ума!")
– Аколь бе шекель! ("Все за шекель!")
– Аватиах адом ве маток! ("Арбуз красный и сладкий!")
– Рак эцлену аколь бе хаци мехир! ("Только у нас все за полцены!"
– Отото согрим эт абаста! Аколь бехинам! ("Вот-вот закрываем прилавок! Все бесплатно!")
И т.д. и т.п. Хоть на поверку все оказывается чистой воды обманом. Но такова природа всех зазывал. Главное – сделать каждого пришедшего покупателем. А дальше – дело техники. С другой стороны, торговаться – это не просто сбывать товар, но и самый естественный способ общения на Востоке.
Махане Егуда немыслим и без праздношатающихся толп иностранных туристов, чаще всего американских, с постоянным щелканьем фотоаппаратов и жужжанием фотокамер. Завсегдатаи маленьких харчевен, привыкшие к искателям израильских типов, преспокойно попивают кофе и непринужденно позируют, краем ока все-таки следя за объективом.
Немыслим шук и без представителей разных течений иудаизма. Одни пытаются всунуть в твои нагруженные покупками руки брошюры и листовки, другие собирают для бедноты потерявшие товарный вид овощи и фрукты, третьи подзывают к столику, чтобы надеть на руку ремешок, а на лоб – филактерии...
Вот кучкуются для русского миньяна стайки ожидающих остограммиться. С бутылкой в одной руке и с сигаретой в другой они жадно посматривают на ворота, охраняемые безразлично взирающими на входящих солдатами. Все вместе пристрастившиеся к зелью давно уже составляют израильский миньян, но так уж повелось, что у каждого второго – свой ребе. А пока что, если не знать, для чего они стоят возле питейной лавки, по оживленности разговора, сопровождаемого размахиванием рук, их можна без преувеличения сравнить с обитателями кнесета во время обсуждения бюджета на нынешний год.
Казалось, ничем уже не удивишь меня на Махане Егуда. И вот вчера в ожидании жены прогуливаюсь по центральной арене рынка и вижу то, чего не было еще неделю назад – на крохотном пьедестале скульптурное изображение ковбоя с гитарой наперевес. Выражение лица суровое, взгляд устремлен куда-то вдаль. А рядом, как это водится при виде чего-то нового, – толпа зевак.
Смотрю я себе и вдруг слышу звон монеты. Кто-то бросил шекель в рюкзак, который я поначалу не приметил. И к моему удивлению, скульптура моментально ожила. Ранее занятый созерцанием вечности, ковбой ударил по струнам и запел, в такт музыке притопывая ногой и подобострастно посматривая в сторону подателя гонорара.
Песня длилась всего полминуты, после чего юноша вновь застыл в прежней позе. Так повторялось при каждом новом звоне монеты...
“Что же тут удивительного?” – сказал мне приятель, исколесивший почти всю Европу. – Такое неоднажды видел я во Франции, в Италии. Каждый зарабатывает, как может”.
Так-то оно так, думал я, и все-таки почему-то становится неуютно на душе, когда видишь, что песня рождается только после звона металла. Лучше уж уличные музыканты и певцы. Те по крайней мере поют и играют независимо от того, бросят им монету или нет.

– Ну, что? – спросил я своего сослуживца, почти предвидя ответ.
– Ужас, – как-то неохотно выдавил он из себя, и при этом, как мне показалось, его даже передернуло.
Не понаслышке знал я, что Михаил всегда как-то болезненно неохотно расставался с деньгами, и этим объяснил для себя такую реакцию.
– Ошибаешься, – будто угадав ход моих мыслей, не столько произнес, сколько будто выдавил он из себя. – Не в деньгах дело.
Я понял, что в такой ситуации лучше всего набраться терпения и подождать, пока собеседник сам поведает, что же все-таки приключилось в Тель-Авиве, куда он вместе с супругой отправился на семинар по гербалайфу. Михаил пытался уговорить и меня. Я, правда, наотрез отказался, так как вспомнил события десятилетней давности, когда эпидемия с распространением гербалайфа только вторглась в пределы Израиля и многие репатрианты были поражены ею. Может быть, и я бы не избежал их участи, но 12 тысяч шекелей, затребованных дистрибьютором, наша семья просто-напросто не имела. Так нужда спасла нас тогда от полного разорения, в котором, к несчастью, оказались многие из желающих быстро разбогатеть. Именно тогда уж не помню кто из знакомых преподал мне житейскую теорию малых чисел. Суть ее заключалась в том, что лучше меньше, но постоянно и, главное, безопасно, чем много, но с большим риском.
– Не в деньгах дело, – повторил Михаил. – Не с ихним умом добраться до моего кошелька.
Последние слова он произнес с какой-то одному ему известной гордостью, и это несколько даже сняло налет то ли ужаса, то ли печали. За этим, как и ожидалось, последовала исповедь.
– О том, что ты был прав, я догадался в первый же день семинара. Эти истошные возгласы после каждого выступления преуспевшего на ниве распространения гербалайфа, эти постоянные вставания с аплодисментами над головой под аккомпанемент оглушительного тяжелого рока вызвали у меня не только отвращение ко всему происходящему в зале, но и жуткую головную боль. Когда я спросил соседа, что здесь происходит, тот посмотрел на меня как на сумасшедшего, но все же удостоил ответом:
– Чудак! Это же американская система!..
Эту муторную атмосферу несколько разрядил прекрасный ужин в ресторане, а затем и танцы, куда устремились и мы с супругой. Сначала танцевали друг с другом, а потом ее пригласил один из преуспевших в бизнесе, а я двинулся к специалисту по косметике – красивой бабенке в самом соку и с удивительной грудью, которую она к тому же и не прятала. Во время танца, позабыв о Клавке и сделав вид, будто оступился, я прижался к этому ее богатству. На какое-то мгновенье, как ты понимаешь. А она посмотрела снизу вверх и как ни в чем не бывало заметила:
– А ты почему же не выступал? Не хочешь раскрывать производственные секреты?
Тут меня будто ледяной водой окатили. Все, что поднялось, мгновенно и опустилось. И еще до окончания танца начал искать свою Клавуню.
– Поехали домой! – решительно заявил я супруге.
– Так вот на ночь глядя? – удивилась она. – Пропадает же гостиница...
– Понимаешь, не могу я больше находиться в этом кошмаре.
Через час были мы уже у себя дома. Остограммились, закусив приобретенным накануне у ”русских”.
В отличие от тех, кто в книжках и у астрологов ищет разгадку своих сновидений, я не придавал им никакого значения и попросту забывал. Так было до этого сумасшедшего семинара.
Михаил сделал мучительную для себя паузу и будто бы даже побледнел.
– Но что могло такое присниться, раз ты уже спал дома, вдали от того гербалайфного безумия?
– Представь себе – оно не оставило меня и дома...
...Снится мне, будто, поддавшись уговорам, выложил я свои кровные 16 тысяч шекелей и запасся на полгода всякими там клетчатками и супами. Для себя и будущих клиентов. Но где их искать? И тут вспомнил я спортивную передачу, где показывали борьбу сумо. Среди японцев оказался и мой бывший соперник по вольной борьбе из Грузии.
– Постой, – подумал я. – Да это же просто находка.
И вот прилетаю в Японию, встречаюсь со своим знакомым и выкладываю ему начистоту все, что задумал. Мол, если хочешь вскорости стать абсолютным чемпионом, то расскажи своим соперникам, что ты достиг таких невиданных результатов благодаря тому, что питаешься исключительно продуктами гербалайфа. Через месяц-другой сегодняшние толстяки похудеют настолько, что ты их одной левой уложишь.
Ты не представляешь, что было дальше. Как начал метелить меня грузин, приговаривая за каждым броском, что это награда за совет, как обманом добиться почетнейшего в Японии титула. Он пошел в зал пригласить своих соперников по сумо, чтобы и они приложили свои ручища к моему бренному телу. Я воспользовался этой паузой и, еле-еле волоча ноги, убрался восвояси.
Проснулся в холодном поту и кинулся на кухню, чтобы охладить себя сочком. Вхожу, а там сидит Клава. Дрожащими руками держит стакан и плачет.
– Что случилось? – спрашиваю.
– Еле проснулась, чтобы избавиться от кошмара... Помнишь – кто-то на семинаре говорил о червях. Будто их потому, дескать, нет во фруктах, что все выращивается с помощью химии.
– А ты тут при чем?
– А при том, что прихожу я, во сне, конечно, на Махане Егуда, а там у самого входа, справа, торгуют фруктами. И вот представь себе, что из всего, чтобы я ни брала, выползают, извиваясь и хохоча, здоровенные черви. Да какие-то доселе невиданные. У каждого нимб в виде тех, кто выступал на вчерашнем семинаре. И все тянутся ко мне...
Не стал я рассказывать Клаве о своем сне. Ни слова не говоря, достал из холодильника “Мартини”, налил в стаканы, опустил в каждый по кусочку льда и лимона. Молча выпили. Наверное за одно и то же. Что не стали дистрибьюторами.

Говорят, что внешность обманчива. И чаще всего в это вкладывают психические, а не физические качества человека. Мол, предстал таким милым и обходительным, а на самом деле – дрянь. А мне довелось столкнуться с самым что ни на есть первозданным значением этого выражения.
Повинуясь своему давнему правилу “Лучше на десять минут раньше, чем на пять позже”, я пришел и застал своего давнего знакомого по охране школы-интерната.
– Ты умрешь со смеху, если узнаешь, что я услышал сегодня, – встретил он меня.
– И что же?
– Представляешь, спрашивает меня один мальчик, ходил ли я в их столовую. Нет, отвечаю. Как-то неудобно. А он и говорит как что-то само собой разумеющееся: “Ата егуди – аль титбаеш “
– И что же здесь смешного?
– А то, что я никакой не еврей.
– ??
– Не веришь? Не ты первый. И уж если я так удивил тебя, то хочешь, расскажу кое-что забавное из своего прошлого.
Как-то после лекции о Тарасе Шевченко в сельском клубе, догоняет меня мужичок и спрашивает:
– Выбачте, вы часом не жыдок?
– Да, – отвечаю, чтобы избежать дальнейших расспросов.
– Не можэ буть. Вы ж так гарно балакаете по-нашому...
Я торопился в детский дом, где после армии с дипломом педучилища работал воспитателем, времени было в обрез да и продолжать пустой, как мне казалось, разговор не хотелось. Оставалось только развести руками и попрощаться с любопытным собеседником.
А по дороге вспомнилось, как еще каких-то двадцать лет назад старшие, уходя из дому, всякий раз говорили мне, двухлетнему:
– Ты же не выходи на улицу. Там цыгане и жиды могут тебя забрать.
Но чтоб меня самого принимали за одного из предполагаемых похитителей, это было впервые. Правда, на следующий год, став студентом Киевского госуниверситета и начав дружить с будущей женой-еврейкой, всякий раз, когда показывался в еврейских домах и называл свое имя, наступала пауза и в удивленных взглядах хозяев я читал тот же самый, что и в селе, вопрос: “Как, при такой внешности и не еврей?” Выручала жена, обращая все в шутку:
– Не удивляйтесь. В роддоме его просто подменили.
В Израиле при выдаче удостоверения личности хоть и не сомневались в моем еврействе, но при отсутствии надлежащих документов в графе национальность все же проставили “не записано”, пообещав изменить, как только раввинатский суд подтвердит их предположение. А там один из вершителей моей судьбы сказал открытым текстом:
– Ну, зачем оно тебе чужое горе, это еврейство? Тебя не преследуют, не лишают работы? Жидом никто не называет? А кроме всего – не так уж и важно, кем ты записан. Главное – кем ты себя ощущаешь...
– И кем же? – не удержался я.
– Тем, за кого тебя принимают.
И в самом деле. Вот уже какое десятилетие мой знакомый, как оказалось, еще и крещеный в младенчестве, все больше и больше погружается в иудаизм, испытывая на себе теперь совсем по-другому, чем там, на Украине, ”еврейское счастье”. Это и тогда, когда тебя всерьез спрашивают, ”ашкенази” ты или же “сфаради”. И тогда, когда в тебя целится озверевший от ненависти к иудеям арабский террорист.

Не знаю, как другие, а я некоторые факты своей жизни часто связываю с важными событиями в мире или же с какой-то известной личностью. Так вот и Ричард Никсон стал метой моей биографии...
А дело было так. Накануне, кажется, первого приезда в СССР американского президента, в программе пребывания которого было и посещение Украины, наш Политиздат получил задание ЦК Компартии республики подготовить брошюру на украинском, русском и английском языках. Директор вызвал меня, тогда только что назначенного временным исполняющим обязанности заведующего международной редакцией, объяснил всю важность задания и поручил мне написать текст брошюры.
– Не стесняйся и без всяких там докладов заходи, когда возникнут вопросы, – сказал на прощанье Игорь Максимович. – Дело ведь общее.
Я так и делал и вскоре мы, как мне тогда казалось, подружились. Директор был сведущим историком, а к тому же еще и остроумным человеком, и за чашкой кофе с коньяком, затягиваясь ароматной сигаретой (тогда я курил), мы быстро решали многие, казалось бы, неразрешимые вопросы. Брошюра в основном строилась на цифровом материале, а он, к сожалению, в разных источниках был разный. Порой дело доходило до абсурда, когда даже в наших изданиях был тот же разнобой. Что брать за основу, решить мне самому было не под силу.
– Знаешь, – сказал директор, просмотрев мои заготовки, – плюнь на все это. Лучше выйди на улицу и спроси первого встречного. Его ответ и будет первоисточником.
Были трудности и с подбором фотоматериала, так как нужно было знать личность каждого изображенного на фотографии. А вдруг, не дай Бог, – репрессированный или же политически неблагонадежный... Но в конце концов брошюра была слеплена, одобрена главной редакцией и передана в Министерство иностранных дел. И вот тут-то начались мои новые беды...
– Вы, ебаные журналисты, – встретил меня окриком министр, – привыкли обманывать народ в передовицах “Правды” и здесь лепите лапшу на уши. Кому нужен этот бред – “самый большой в мире пролет моста”? Вы хотите, чтобы Никсон попросил убежище в Украине?..
Более четверти часа, стоя на пороге огромного кабинета, я выслушивал перемешанные с отборным матом справедливые упреки, не зная, что и отвечать. Ведь вопросы Г.Г., как его называли подчиненные, были в основном риторические. Наконец, видимо, поняв, что своими филиппиками он только сотрясает воздух, министр перевел дыхание и, указав на место за длиннющим столом рядом с собой, уже спокойно сказал:
– Это к вам не относится. Но в воскресенье я жду не агитку, а брошюру для президента США. Без хвастовства и всяких там превосходных степеней. Вместе с моим заместителем посидите сегодня и завтра и в готовом виде – на стол. А в понедельник брошюра будет рассмотрена на секретариате ЦК. Желаю удачи.
И начались два безумных в моей жизни дня, когда голова, кажется, срывалась с орбиты. Кофе, ликер и сигареты не помогали. Но с Божьей помощью все как-то устроилось. Брошюра была одобрена всеми инстанциями и сдана в типографию. Не стану пересказывать всех перипетий с набором, когда на место исправленной одной ошибки в английском тексте появлялось десять новых, и я вместе с другими редакторами вынужден был стоять ночи напролет бок-о-бок с наборщиками и типографскими корректорами...
Но вот и первая, и вторая, и третья верстки. С нетерпением ждем сигнальный экземпляр. И надо же такому случиться – в этот день жесточайшая ангина свалила меня, хоть на улице под тридцать в тени. Дело в том, что накануне я повез своего крохотного Сашу в Ватутинский парк. И вдруг, когда мы были уже на полпути к трамваю, разразилась гроза. Спасая младенца от проливного дождя, я снял рубаху и прикрыл коляску. Дождь неожиданно перешел в град, лупивший меня по голой спине.
– Привезите мне домой сигнальный, – прошу я сотрудников.
– Не беспокойся, все будет о’кей, – отвечают они, услышав в трубке мой простуженный голос.
Нет никаких сил, чтобы доказать свою правоту, и я прекращаю разговор. Прошла неделя с высокой температурой и кашлем. И вот я в издательстве. Смотрю на доску приказов у самого входа и не верю своим глазам. За допущенные ошибки в английской части сигнального экземпляра, повлекшие за собой дополнительные расходы, я получаю выговор и лишаюсь квартальной премии. Иду к главному редактору, а он выходит из-за стола и, улыбаясь, протягивает руку:
– Поздравляю. Только что позвонили из ЦК: Никсону понравилось.
– И на том спасибо, – ответил я, еще ожидая каких-то изменений в приказе.
Но главный куда-то торопился и снова протянул руку.

Кажется, в начале весны 2002 года по израильскому радио “РЭКА” передавали интервью с известным польским режиссером Ежы Хофманом. Речь зашла и о его новом фильме “Огнем и мечом”. Мастер заговорил не сразу, будто что-то мешало ему.
– Я посвятил его моей дорогой жене Вале, не дожившей несколько недель до выхода ленты на экран...
Дальше я уже не мог слушать. Память с какой-то бешеной скоростью начала воспроизводить события 30-летней давности...
...Тогда я работал в Политиздате Украины, в международной редакции. Поскольку второй моей специальностью по диплому был польский язык и литература, мне поручили редактировать рукопись книги Генерального консула Польши в Киеве Януша Грохульского. Консульство находилось в нескольких минутах ходьбы от издательства и поэтому чаще всего встречи редактора с автором происходили там. Януш Казимирович звонил директору, и Золотоворотским садиком я направлялся на Большую Подвальную.
– Что будем пить? – спрашивал хозяин, когда мы усаживались на большущем кожаном диване.
– Кофе, – отвечал я, раскрывая рукопись.
Каково же было мое удивление, когда через несколько минут в кабинете появлялась тележка с разными напитками и закусками.
– Будет и кофе, – успокаивал меня пан Януш. – Думаю, что не только я, но и вы проголодались. Так что давайте отложим рукопись и поговорим о более важных вещах.
И Генконсул расспрашивал о самочувствии моей жены, о тогда еще маленьком Боре и совсем крохотном Саше.
– За здоровье и благополучие вашей семьи! – первым поднимал тост Януш Казимирович.
– И вашей тоже, – дополнял я.
Мы пили, ели и к концу трапезы как-то незаметно решались все вопросы и неясности, заготовленные мной в редакции. Автор просил что-то добавить, что-то удалить, но никогда не вмешивался в стилистические правки, отделываясь одним и тем же: “ Вы редактор – вам виднее”.
А когда подавали кофе, пан Януш с какой-то детской непосредственностью восклицал:
– А вот и ваш кофе!
Из-за стола мы пересаживались на диван и продолжали разговор о будущей книге. И если бы кто-то в этот момент посмотрел на нас со стороны, никогда бы не поверил, что беседуют между собой иностранный дипломат и рядовой редактор, а не отец с сыном.
Ни один польский праздник не проходил без того, чтобы меня не пригласили в консульство. Так было и в тот раз, когда отмечали День Возрождения Польши. После официальной части все вышли в огромный сад. Не успел я рассмотреть всех известных по портретам и телевидению соотечественников, как увидел приближающегося ко мне сотрудника консульства. Оказалось, что генеральный ищет меня.
– Куда же вы пропали? Гости спрашивают, когда же появится моя книга, а я без вас не знаю, что и ответить...
И, взяв под руку, Генеральный консул начал представлять меня министрам, военачальникам, артистам, писателям... Признаюсь, моя правая рука онемела от рукопожатий, а левая – от поднятия бокала с шампанским. Когда же гости мало-помалу начали расходиться, пан Януш попросил меня остаться и посидеть в “гроне родзинным”, то есть в “семейном кругу”. Не только из привязанности к хозяину дома, но также из редкой возможности поговорить по-польски, я согласился, хоть дома предстояло ночное бдение у кроватки Саши, а с утра – работа в издательстве.
Моими соседями за столиком на веранде оказались не намного старше меня невысокого роста блондин и бородач. Когда познакомились, оказалось, что я сидел в компании исполнителя главной роли в фильме “Пепел” по одноименному роману Генрика Сенкевича (каюсь, запамятовал его имя) и режиссера картины Ежы Хофмана. После того, как приняли за знакомство несколько рюмок коньяка, артист начал рассказывать такие забавные истории во время съемок, что даже, видимо, не особо склонный к веселью, задумчивый Хофман не мог удержаться от смеха. Сидящие за другими столиками, зная о таланте актера как великолепного рассказчика, попросили его говорить громче, и вскоре уже вся веранда сострясалась от смеха.
Было поздно. Поблагодарив Януша Казимировича за прием и сказав всем на прощанье то, что так щедро выработала польская традиция расставания, а напоследок еще и выпив “стшемяннего”, то есть ”на посошок”, я направился к выходу. И тут у самой двери передо мной вдруг появилась молодая и довольно привлекательная жена Ежы Хофмана.
– Нех пан уцалуе мне, – сказала она так, чтобы все присутствующие слышали, и закрыла собой выход.
Неужели я столько выпил, что начинает уже мерещиться, подумал я и оглянулся. Нет. Все, как и было еще несколько мгновений тому. Те же знакомые лица. Только, будто по команде, прекратились разговоры и смех. Ошарашенные происшедшим, все ожидали, чем же закончится эта сцена. Актер молча подавал какие-то знаки. Режиссер удивленно смотрел на свою жену.
– Нех пан уцалуе мне, – повторила пани Валя и стала на колени.
Целоваться при всех даже с такой красивой, пышущей здоровьем женщиной да еще при живом муже, не давшим мне на то разрешенья, – это было уж слишком для моего застенчивого характера. Я и со своей Ариной Лазаревной целовался на людях, кажется, только в загсе. “Нет! – категорично произнес мой внутренний голос. – Ни за что не поддамся капризам взбалмошной бабенки”.
Видя весь комизм этой сцены, Януш Казимирович направил кого-то из своих сотрудников урезонить наверняка подвыпившую гостью, сказав ей, что, дескать, Генеральный консул просит ее позволить мне уйти домой.
– А что, у нас и консулы есть свои? – только и нашлась что ответить на это пани Валя и продолжала стоять на коленях.
Кажется, улучив момент, когда моя соблазнительница, обратившись в сторону Януша Казимировича, на мгновенье потеряла бдительность, я молча оставил веранду и вышел в тишину ночного города.
Больше ни с Ежы Хофманом, ни с его очаровательной супругой мне встретиться не привелось. Думаю, что в той сцене у выхода с веранды в поведении пани Вали было больше от актерства, чем от алкоголя. А что именно я, далекий от всякой театральщины и тем более от красоты, стал неожиданно ее партнером, то это чистая случайность. Данная разве что для воспоминаний о канувшей в вечность молодости. Не больше. А теперь уже и как повод сказать безвременно ушедшей в мир иной пане Вале: “Да будет земля вам пухом!”

«І, вийшовши звідти, Ісус відійшов у землі тирські й сидонські.
І ось жінка одна хананеянка, із тих околиць прийшовши,
заголосила до Нього й сказала:
«Змилуйся надо мною, Господи, Сину Давидів,- демон тяжко дочку мою мучить!»
А Він відповів і сказав:
«Я посланий тільки до овечок загинулих дому Ізраїлевого...
Не годиться взяти хліб у дітей і кинути щенятам...»
Вона ж відказала:
«Так, Господи! Але ж і щенята їдять ті крихти, що спадають зо столу їхніх панів»
Євангелія від св. Матвія, 15:21-22, 24, 26-27

– Куда это подевался Миша? – спросил я как-то Бориса, когда мы возвращались после тенниса. – Давненько что-то не видел его...
– Как, ты в самом деле ничего не знаешь, что случилось с ним?
– Ну и привычка же у тебя: вопросом на вопрос. Так что же с ним стряслось?
– Он перенес операцию на сердце. Слава Б-гу, самое страшное уже позади.
Придя домой, я сразу же позвонил своему давнему знакомому. А через каких-то два часа был у него дома.
И я, и другие Мишины знакомые знали его как неугомонного мастера всяческих розыгрышей, подтекстов. Словом, он принадлежал к тому роду людей, про которых говорят, что они слова не скажут в простоте. Собравшись с силами, Миша и в этот раз рассказал мне то, во что, по правде, я и сейчас не совсем верю.
...В ночь перед тем, как ложиться в больницу, он почувствовал себя совсем скверно. Решил не будить жену и перебрался на диван в кабинете. Принял снотворное и, как ему казалось, уснул. И вдруг то ли во сне, то ли наяву слышит какую-то возню у двери. Открыл глаза – и в самом деле: два мужика стараются вытолкать один другого за дверь. Так длилось несколько минут, пока тому, что в белом, удалось пересилить соперника в черном и захлопнуть за ним дверь.
– Ну и тип. Так и норовит повсюду быть первым. Но, как видишь, слабак. Не “качается”, как я со приятелями, – вот и получай.
– Но кто ты и как попал сюда?
– Если скажу, что ангел, поверишь? По глазам вижу, что требуешь доказательств.
И спортивного вида мужчина снял с себя незамеченный до сих пор белый рюкзачок, открыл и достал небольшие крылья.
– Хочешь потрогать? Пожалуйста. Только не спрашивай, из какого материала сделаны. Не для того я здесь, чтобы выбалтывать производственные тайны. А ты мне напоминаешь того заскорузлого ешиботника, который, если и верит, то только ЕМУ. Не приходилось знать ?
Ну так послушай. Не помешает, а, может, и поможет. Так вот, в одной местности, где и раньше были сильные разливы, неожиданно потеплело так, что одновременно вскрылись все речки и речушки и все вокруг начало затапливать. Как всегда в таких случаях, множатся слухи, один из которых сообщал, что это новый всемирный потоп. Кто как мог, понятное дело, начал спасаться. Вспомнили и о ешиботнике. И хоть потешались над ним, все же решили помочь. Остановилась одна из машин, а ешиботник – ни в какую. Мол, езжайте, грешники, а я всю жизнь молился, и ОН мне поможет. А вода уже по пояс. Кто-то подогнал моторку. И слушать не хочет ешиботник. Тот же ответ. Уже у самого рта плещется вода. Откуда ни возьмись – спускается канат из вертолета. Ешиботник отстранил и его под тем же предлогом. Набежала волна и он, понятное дело, оказался у нас. И сразу же начал качать права. Почему, дескать, такому праведнику, как я, который всю жизнь только то и делал, что молился, ОН отказал в помощи? Где же справедливость?..
– Кто же мог подумать, что ты такой мудак? – раздалось вдруг из горних сфер.
Какой тут смех раздался в нашей ангельской компании!.. Даже мрачные по своей натуре черные ангелы и те еле-еле сдерживались, чтобы не скомпрометировать свое ремесло.
Так вот, как только мне стало известно, что ты начал готовиться туда, куда тебя еще никто и не собирался звать, а в стане моих недругов начали спорить, кому отправиться к тебе, я усадил бывшего ешиботника за компьютер, чтобы навести кой-какие справки о тебе в нашей небесной канцелярии, и понял, что надо поторапливаться.
– И что же ты выяснил?
– А то, что несколько рановато начал ты собираться к нам. Смотри, вот уже и рукописи сложил. Того и гляди, возьмешься за завещание. Или, как некоторые другие, составишь сценарий похорон... Рановато, братец, ты все это затеял.
– Но почему я должен верить тебе, а не тому, что подсказывает мое сердце? И к тому же, кто может поручиться за благополучный исход операции? Не ты ли?
– Вижу: тебе хочется, чтобы я хотя бы временно да стал страховым агентом. Но поверь пока что на слово, что будет именно так, как я сейчас говорю...
Конечно же, я ждал более надежных доказательств, чем слово даже ангела, если он таковым был на самом деле. И тот, видя мое недоверие, не стал медлить с ответом:
– Представляешь, упомянутый уже ешиботник нашел, что кой-какие годы в твоей биографии можно не засчитывать в ИМ отведенный срок.
– Интересно, какие же?
– Слушай, мне кажется, что ты недалеко ушел от моего ешиботника. Ведь дело не в интересе, а в количестве лет, которые полагаются тебе. Но будь по-твоему, хоть можно было бы ограничиться и самим фактом. Так вот: три с лишним года немецкой оккупации – это раз. Три года нищенского существования, когда ты вместо школы вынужден был пасти коз, чтобы прокормить себя и маленького брата – это два... И учти – поиск еще не окончен. Ну, что скажешь теперь о ешиботнике?
– Кроме спасибо, ничего другого. Да, но к какому сроку все это прибавится? – спросил я, позабыв поблагодарить и самого ангела в белом.
– Э, да ты уподобляешься царю Давиду. Помнишь хотя бы вот это: “Объяви мне, Господи, конец мой и меру дней моих – какова она, чтобы знать мне, когда перестану жить?” Но как Давид не услышал ответа, так и ты не рассчитывай на что-то другое. Тем более от меня, чьи полномочия ограничиваются только этим. Так что извини и прощай. А теперь успокойся и усни, чтобы выдержать предстоящую операцию.
Ангел в белом уже закинул за спину рюкзачок и сделал шаг к двери, как вдруг мне пришло в голову то, что можно было бы истолковать не иначе как дерзость. В самом деле: ему приносят судьбоносную весть, а он вместо благодарности требует не только доказательств, но и вот этого:
– А каков я буду после операции?
Но, представь себе, ангел не обиделся и даже не удивился, а как должное тут же и выдал мне, как говорят, навскидку:
– Хочешь коротко или поподробней? Но что я спрашиваю, когда ты уже ждешь не дождешься ответа. И даже знаю какого. Так вот: операция пройдет благополучно. А через месяц-другой ты уже и на девушек будешь посматривать не только как на произведения искусства.
При упоминании девушек глаза ангела вдруг наполнились такой истомой и грустью, что меня так и порывало спросить, в чем дело. Но мысль о своей дальнейшей судьбе пересилила любопытство, и я удержался от вопроса. Ангел, будто не заметив этого, продолжил тему девушек, правда, в неожиданном для меня ракурсе:
– Да, было и у нас, ангелов, времечко, когда спускались мы на грешную землю не только, чтобы выполнить ту или иную ЕГО миссию... Миссия миссией, да кто же устоит перед красотой и непорочностью. А какие богатыри рождались после этого! Если бы, конечно, наследники наши достойно вели себя, может быть, ОН и не обратил бы внимания на наши шалости... Но дело усугубил еще и Азазель. Кстати, мой коллега по амурным делам. Дескать, какое ОН имеет право вмешиваться в нашу личную жизнь? И, как ни в чем не бывало, продолжал заниматься тем, от чего бы и мы не отказались, не бойся ЕГО гнева...
– Так, выходит, что известное выражение “Лех ле Азазель”(«Иди к черту»)...
– Да-да, это о нем. А что с чертом ассоциируется, то так ему и надо. Вместо пахнущей райской амброй девушки получай раз в году козла вонючего... Но я отвлекся от того, что тебя по-настоящему интересует. Так вот, ты вскоре восстановишь свою спортивную форму настолько, что вместе с другими велотуристами будешь преодолевать горные тропы. Без особой опаски будешь подниматься и на доселе неведомые тебе вершины. Более того, отправишься даже туда, куда не отваживались ступать и помоложе тебя...
Ангел продолжал живописать мое будущее, но я уже не слышал его, погрузясь в то, что он уже нарисовал. А когда очередной приступ боли заставил меня открыть глаза, ангела будто и след простыл. Да и был ли он вообще здесь, у меня, спрашиваю я себя и не нахожу точного ответа.

Перед выездом в Израиль мне почему-то понадобилась справка о пребывании в детском доме. Зашел в приемную облоно и спросил у секретарши, как получить нужный документ. Пока она созванивалась с архивом, я рассматривал приемную и вдруг на двери начальника увидел знакомую фамилию.
Каково же было мое удивление, когда им оказался мой бывший завуч детдома. Попросил доложить о себе. Через минуту из кабинета вышел высокий, седовласый, несколько раздобревший мужчина.
Почти ничего не осталось в нем, подумалось, от того молодого статного военного, перепоясанного офицерским ремнем, каким я впервые увидел его, кажется, в 1948 году. Но стоило ему произнести первые слова приветствия – и будто тот самый Юрий Иванович протягивал мне руку. Тот же командирский металл в голосе, правда, несколько смягченный. Время и должность сделали свое.
Вошли в просторный кабинет. Обнялись. Уселись на широком кожаном диване. Немного помолчали, как бы давая памяти возможность возвратиться вспять. Но сначала расспросили друг друга о сегодняшних делах. А потом, как и ожидалось, окунулись в прошлое. И тут Юрий Иванович, как бы невзначай, спросил:
– А ты не забыл еще тот случай с кражей?..
Хоть в те голодные послевоенные годы кражи были повседневным явлением, я сразу понял, какую из них имел в виду мой наставник. А память моментально воспроизвела весь ход событий, и от этого вдруг стало даже как-то зябко.
А дело было вот в чем. Посреди летней ночи, когда мы, мальчики, безмятежно спали вповалку на полу (о матрасах и тем более койках в ту пору не было и речи), раздалась команда “подъем!”. Нас выстроили в ряд, и нынешний мой собеседник устроил допрос – кто украл колбасу и хлеб со стола, когда он со своей невестой вышел прогуляться. Все отрицают свою причастность к краже. Доходит очередь до меня, и тут мой одноклассник заявляет, что украл именно я.
– Это правда? – спрашивает Юрий Иванович.
– Нет, – отвечаю, так как сном-духом не знал, о чем, собственно, речь.
И тут мне бы хотелось сделать паузу в расследовании, чтобы рассказать о некоторых деталях нашей тогдашней детдомовской жизни. Дело в том, что собственно кражей у нас считалось то, что было забрано у своих. А красть в колхозе почиталось за подвиг. Еще не родилась поговорка “И все вокруг колхозное, и все вокруг мое”, но мы, полуголодная шпана, уже вовсю использовали ее глубокий смысл. Появилась клубника в амбаре – и наутро у многих розовые рожицы. О яблоках и грушах не стоит и упоминать – это было наше подсобное хозяйство. Правда, сторожа смотрели на это несколько иначе, и однажды я чуть не получил заряд соли в задницу...
– Ну что ж, проверим, – говорит завуч и, взяв за руку, ведет меня в подвал. Подтолкнул вовнутрь и закрыл на железный засов.
А подвал этот, построенный почти столетие назад, дышащий холодом даже днем в летний зной, был полон мышами и крысами, всяческой ползающей нечистью. К тому же рассказывали одна другой страшнее истории о бывших узниках ветхозаветной памя¬ти пана Ласкерко. Теперь станет понятно, почему я сразу же застучал в дверь с просьбой немедленно выпустить. Юрий Иванович, оказывается, никуда не отходил и спросил:
– Так ты признаешься, что украл?
– Да! Да! Да! – закричал я.
– И повторишь это при всех?
– Да!
Завуч ведет меня в комнату, где все еще стояли мои товарищи.
– Ну, говори, – обращается он ко мне. – Крал?
– Нет, – отвечаю не задумываясь и не опуская глаз.
И снова подвал. И снова я прошусь на волю. И снова Юрий Иванович спрашивает о краже. И снова я отрицаю. И так три или четыре раза.
Завучу, видимо, то ли надоедает эта комедия, то ли подошедшая невеста нашептала нечто другое, но он разрешает всем ложиться спать, а меня отводит в сторону и говорит:
– Ложись и ты, но знай, что на рассвете я разбужу тебя и побежишь, дружок, в лес. Может, там, наконец-то, вспомнишь все, что было, и расскажешь настоящую правду.
Хоть лес и был не менее страшен, чем подвал, потому что волки не однажды подходили к детдому, а их протяжный вой доносился почти каждый вечер, но все же мысль, что это будет потом, а сейчас можно уткнуться в подушку, набитую свежескошенным сеном, превозмогла страх, и я моментально уснул. А утром меня, как и всех, поднял горн...
– Так ты помнишь тот случай? – повторил Юрий Иванович.
– Увидел вас и тут же вспомнил.
– А знаешь, что я тогда пожалел тебя? Какой же ты хилый да слабенький был...
– Это правда, что и хилый, и слабый я был. Но правда также и то, что я никогда не крал.
– Не стану допрашивать тебя, кто это сделал. Но ты, если можешь, извини, и это будет подарком для меня и Лидии Васильевны.
Юрий Иванович притянул меня к себе:
– Только не сердись и приходи в гости.
– Обещаю.
Не стал я расспрашивать, зачем он устроил тот педагогический эксперимент, стоивший мне стольких переживаний тогда и навсегда вошедший в память. Вспомнил свои промахи, когда после педучилища сам работал в детском доме воспитателем. Вспомнил и простил своего бывшего завуча.

Как кому, а мне нравится ходить самому. Особенно ранним утром, когда голова еще свободна от дневной суетности, называемой работа. Вот и сегодня иду я обычным своим маршрутом: Бейт-а-Керем – Гивъат Шауль. Иду и будто слышу песню о бывшем лучшем, но опальном стрелке в исполнении самого Владимира Высоцкого. Да, ту самую, где вопреки всем сказкам и легендам будущий победитель Чуда-Юда отказывается от королевской дочери...
Но не успела песня закончиться, как тут же нахлынули воспоминания о своем стрелковом прошлом. Может быть, потому, что всего лишь год тому назад наконец-то распростился я с оружием, которое вынужден был носить, как того требовала моя должность охранника, ежедневно. В течение десяти лет.
Правда, память каким-то чудом воспроизвела и мою самую первую стрельбу. Из “мелкашки”. На занятиях по военной подготовке в педагогическом училище. Тогда я не попал даже в развернутый лист газеты.
Но ярче всего всплыли события армейских будней. Срочную службу мне привелось проходить в Калининграде, в знаменитой Первой Московской Пролетарской дивизии. Начинал в курсантской роте отдельного батальона связи. И вот, как это было заведено, перед принятием присяги новобранцы должны сдать стрельбу из печальной ныне памяти автомата Калашникова. Вызывают и меня на огневой рубеж. Волнения никакого. Знаю, что не попаду. Но вот стрельба окончена. Командир взвода сообщает, что мой результат – один из лучших.
– Не может быть, – говорю. – Видимо, чужие пули рикошетом попали в мою мишень...
– Отставить разговоры, – слышу в ответ.
И после этого меня на доску почета, в комсомольское бюро. Никакой радости, ибо знаю, что уже следующая стрельба развеет дым моей мнимой славы. Так оно и случилось.
Стреляли ночью. По подсвечивающимся мишеням. В противогазах. Тьма кромешная, а у меня еще и запотели очки. Вдруг доносится голос старшины. Еле-еле разобрал, что речь обо мне. Ведь старшина Гаршанов с трудом выговаривал гласные.
– Чво н... стрляш? Пкзли мшен.
Стреляю.
– Кда стрляш? Убрли.
Но после этого, как ни в чем не бывало, меня назначали в караул. Конечно же, с оружием. Убежденный атеист, я просил Господа Б-га, чтобы обошлось без стрельбы. А кроме этого срабатывало и всем известное: “Пуля – дура”. Так что обходилось без происшествий. А потом меня перевели в штаб дивизии, где на смену автомату пришла пишущая машинка. Так вот и закончил я службу военную практически не обстрелянным. Особой досады не было, так как даже в страшном сне не помышлял, что когда-нибудь возьмусь за оружие.
И вот по иронии судьбы пришлось. Да еще и в пожилом возрасте. В Израиле.
После безуспешных попыток устроиться на бензоколонке в поисках хоть какой-нибудь работы зашел я и в компанию по охране. Приняли. А после разрешения Министерства внутренних дел на ношение оружия отправили в тир.
Теперь уже стрелять довелось из пистолета. Видимо, мысль, что это последний шанс, передалась руке, так как я уложился в требуемую норму.
Пока речь шла о том, чтобы постоянно носить пистолет и соблюдать меры предосторожности, все было хорошо. Но вот настало время подтверждать квалификацию стрелка, а вместе с ним и мои треволнения.
Пришел в тир раньше всех. Инструктор показался свойским парнем и даже начал рассказывать о своем житье-бытье. А потом поделился и заповедным:
– Знаешь, я даже духа не переношу этих олим ми-Русья. А перед тем, как они появятся, окропляю помещение дезодорантом.
Конечно, не стоило тогда признаваться, что и я один из тех, кого он органически ненавидит. Может быть, все бы и обошлось. Но, видимо, его разглагольствования переполнили чашу издевательств и глумлений над нами, вчера еще уважаемыми людьми, я не выдержал и высказал все, что думал о нем и ему подобных. И русофоб оплошность свою и злость обрушил на меня сполна. Не дав закончить стрельбу, он еще и написал начальству, что мне вообще противопоказано обращаться с оружием.
Видимо, в моей компании уже знали об упомянутом инструкторе, так как, даже получив его суровое предписание, меня не отстранили от работы, а послали в другой тир. Там я хоть и выполнил требуемую норму, но все же не было ощущения, что стреляю правильно. Два дня в году, даже если были они солнечными, меркли для меня, когда нужно было идти в тир. Как на казнь, выходил я на огневую линию.
Исцеление пришло, сказать бы, уже под занавес моей карьеры охранника. Молоденький инструктор, то ли вспомнив рассказы деда о том, как несладко пришлось начинать жизнь в Израиле, то ли просто пожалев без пяти минут пенсионера, предложил стрелять с ним вместе. Стал за моей спиной, взял руку в свою и указательным пальцем начал медленно-медленно отводить спусковой крючок до упора. После этого также спокойно нажал его. Раздался выстрел, и я увидел разрыв в самом центре “десятки”.
– Так держать! – еле расслышал я сквозь наушники и продолжал стрелять уже самостоятельно.
Пули ложились хоть и не в “десятке”, но ни одна не вылетала за пределы цифрового круга. И так было не только в положении “стоя”, но и “с колена”, и “из-за укрытия”. А самое главное – хотелось стрелять и стрелять. Даже не заметив, что кончились все пятьдесят патронов, я продолжал все еще отводить и нажимать спусковой крючок.
– А говорил, что не умеешь, – сказал инструктор, по-видимому радуясь не меньше, чем я сам.
Когда пришло в голову, что хорошо бы взять мишень на память да еще с автографом наставника, было поздно. В зале стреляла уже другая группа.

Сейчас, когда за частоколом широкоплечих охранников еле-еле просматривается фигура премьер-министра, я нет-нет да и вспоминаю тот день, когда и мне пришлось стоять рядом с ними.
А дело было так. Ночью вместе с другим охранником я патрулировал огромнейшую территорию больницы Адаса, что на горе Скопус. За ночь нахаживали километров десять с лишним. Притом в каких-нибудь метрах пятнадцати от прилегающих к больнице арабских домов, откуда временами долетали и камешки. Правда, иногда свои были пострашнее чужих. И сегодня не без оторопи вспоминаю, как следовавший за мной почти вплотную охранник, который проживал на “территориях”, при каждом шорохе передергивал затвор, и поди знай, в какую минуту и куда он выстрелит со страха. Или же бывший режиссер, перед ночной сменой принимавший “на грудь” для храбрости. В кустах на вершине холма он справлял как-то малую нужду, а я пошел вниз. И вдруг слышу:
– Одень побыстрее кепку.
– А что случилось?
– Понимаешь, твоя лысина так блестит под луной, что просто хочется в нее выстрелить...
...И вот после напряженной ночной смены, когда я только и мечтал о том, чтобы выспаться дома, вдруг приезжает мой начальник и сообщает, что нужно буквально сейчас ехать в Гейхал Шломо и поработать еще одну смену. Я был уже в том возрасте, когда с начальством не спорят, потому что запросто можно оказаться без работы. С помощью кофе и крепкого чая как-то домучил и это дежурство. Более того, в награду получил от своего напарника еще и пригласительный билет на обед, который давал Главный раббанут премьер-министру Ицхаку Рабину. Хоть и устал, и ночью предстояла работа в школе-интернате, любопытство победило, и я пошел в Главную синагогу, где собирался послушать Рабина да и покушать заодно.
У входа в банкетный зал меня остановили охранники премьер-министра. Показал пригласительный билет, разрешение на ношение оружия.
– А ты не спеши садиться за стол. Помоги нам маленько.
Объяснили, что и как проверять у приглашенных. Было нас, кажется, трое или четверо, а через четверть часа я остался только с одним охранником. Да и тот вскоре, как бы поощряя мое трудолюбие, нашел повод, чтобы удалиться вслед за своими товарищами.
– Знаешь, – сказал он, панибратски похлопав меня по плечу, – ты работаешь так профессионально, что и сам справишься.
Он ушел, а я остался один-одинешенек у входа в зал, где собралось несколько сотен равов и где вот-вот должен выступить премьер-министр. Ничего не поделаешь – жаловаться некому. И я продолжал стоять. Вот уже, слышу, и Рабин закончил свою речь. За аплодисментами наступила тишина, за которой отчетливо доносится звук ножей и вилок. В животе у меня кишки, как говорят, играют марш, так как с ночи практически ничего не ел. Ноги просто подкашиваются. В голове какой-то сумбур. Не могу больше выдерживать ароматы, выплывающие из зала, и, оглядываясь назад, медленно спускаюсь вниз. Смотрю на возвышение и вижу только спины тех, с кем еще недавно охранял премьер-министра.
– Слава Б-гу, что на этот раз все обошлось благополучно, – сказал я, приступая к пище.
...А вот 4 ноября 1995 года вышло по-другому.

Привелось мне несколько раз дежурить с одним страшно любознательным человеком. Хоть он и не имел высшего образования, как это уже стало традицией в израильских фирмах по охране и уборке, но не страдал комплексом неполноценности, а старался наверстать упущенное не по своей воле.
Николай, так звали моего напарника, рассказывал мне, как сызмальства, оставшись сиротой, вынужден был самостоятельно зарабатывать на хлеб насущный. Как после работы вместо доминного цеха во дворе, где допоздна засиживались пенсионеры и алкоголики и откуда время от времени доносилось прокуренное и пропитое “рыба!” или же ”пусто-пусто!”, торопился в городскую библиотеку и уходил оттуда, когда ему напоминали, что вот-вот будут выключать свет. А еще он занимался десятиборьем – видом спорта, более популярным в студенческой среде. То есть и здесь как бы хотел то ли оторваться от привычного рабочего окружения, то ли приблизиться к тем, с кем его разделяла образовательная пропасть. Женившись и став отцом, Николай перестал ходить на тренировки и, понятное дело, участвовать в соревнованиях, ограничившись зарядкой и ходьбой пешком на работу. Все меньше и меньше времени оставалось у него и на бдения в библиотеке. Как и все сироты, он целиком отдавал себя семье. Неоднажды то ли в шутку, то ли всерьез бабушки – эти бессменные часовые подъездов – спрашивали:
– Есть ли у этих детей мама? Все папа да папа...
– Есть. Да еще какая! – только и отвечал Николай, одной рукой толкая коляску, а другой – поддерживая руль велосипедика.
Мужская половина семьи направлялась на Центральный стадион, где младший сын спал, старший катался по пустующим в это время беговым дорожкам, а отец погружался в чтение. Более всего Николая почему-то занимала древняя Греция с ее мифологией. Здесь он мог быть на равных со студентами-филологами, а, может, даже и выше. Ведь они зачастую сдавали это как экзамен. Сдавали и забывали, а он, сказать бы, постоянно дышал ее воздухом, вел бесконечные диспуты с ее героями, любя одних и ненавидя других.
Однажды Николай так зачитался, что заметил старшего сына уже выезжающим со стадиона. Закричал вдогонку, но тот то ли не слышал, то ли решил посоревноваться с папой и как ни в чем не бывало уехал домой. Слава Б-гу, что три перекрестка были преодолены без приключений. Но Николай получил от жены все, что она думала о нем. Если не больше. Ведь была она не просто мама, а идише-мама.
Когда дети стали почти что взрослыми, а в стране повеяло изменениями не к лучшему, после поездки в Израиль супруга заявила:
– Четверть века отдала я твоей родине, а теперь прошу тебя пожить и в моей.
Словом, с большой алией в начале 91-го вся семья была уже в Израиле. Работу по специальности Николай не нашел, а в поиске хоть и небольших, но постоянных денег устроился в охрану, где мы и познакомились. Меня он сразу почему-то окрестил “профессором”, даже смутно не догадываясь, как я был близко к этому, не откажись сотрудничать с КГБ.
Но речь не об этом. Николай нашел во мне не меньшего, чем сам он, любителя древней Греции и использовал всякую возможность, чтобы поговорить о ней. Но поскольку работали мы по одному, работали по много часов на разных объектах, то такая возможность выпадала два-три раза в году. Чаще всего в Йом Акипурим (Судный день). Да простит нас Всевышний, что часть времени, предназначенного на молитвы, мы отдавали беседам о мифологии.
– Послушайте, профессор, – начал Николай, – слышал много раз о тринадцатом подвиге Геракла, а где прочитать об этом, не знаю. У Куна почему-то нет...
– А по-польски вы читаете?
– С трудом.
– Ничего. Я вам дам одну преинтереснейшую книжицу.
И я дал Николаю “Эрос на Олимпе” Яна Парандовского.
Прошел месяц, в течение которого мой собеседник несколько раз спрашивал по телефону значение того или иного польского слова. И вот совершенно случайно мы оказались вместе в Атароте, чтобы охранять ночью, кажется, колбасную фабрику, которую почему-то закрыли.
– Да, вы правы. Книжка действительно написана мастером и так же, как мы с вами, влюбленным в мифологию.
– Ну, а как Геракл?
– Поверьте, разочаровал он меня. Вот так, как когда-то разочаровала первая встреча с Красной площадью...
– Какая связь? Простите, но вот уж действительно: “В огороде бузина, а в Киеве дядя”...
– Понимаете, разочарование – оно и есть разочарование. Независимо от самого предмета. В обоих случаях столько говорено, а в действительности – совсем не то, что представлял себе.
– Оставим Красную площадь. Но при чем тут Геракл?
– А при том, что никакой он не герой на сексуальной ниве. И прав Кун, что не включил его так называемый подвиг в ряд двенадцати предыдущих. А Парандовский, противоставляя это действо любовным похождениям Зевса, просто-напросто заблуждается...
Я не стал возражать, так как хотел поскорее узнать, чем же так разочаровал Николая этот и для меня неоднозначный персонаж.
– Да он же, как трутень, лишь оплодотворял пятьдесят невинных девиц, пущенных в сексуальный хоровод по прихоти сумасбродного отца. Какое удовольствие могли ощутить эти юные создания, на мгновенье натыкаясь на “болт” полупьяного, усталого после нелегкой дороги мужика и получая лишь толику семени, необходимого для зачатия? Их отец мечтал о внуках-богатырях. Но так ли это получилось? Что нам известно об этом уникальном эксперименте?..
– Ничего не могу сказать. Как-то даже не задумывался над этим.
– Ну что ж, найдете – дайте знать. А я, если не возражаете, хотел бы рассказать о Геракле, которого хорошо знал и которому, поверьте, позавидовал бы легендарный грек даже после той сумасшедшей ночи...
Впереди была целая ночь дежурства, и я охотно согласился послушать.
– С Петей, – начал этот ниспровергатель Олимпа, – я познакомился, когда он еще работал в нашей заводской газетенке, а я активно занимался спортом. Были мы почти одногодки. Холостяки. Словом, не помню уж как, но, видимо, так нужно было для его зарисовки обо мне, речь коснулась и женщин. Имея приличный заработок, я тогда уже всерьез подумывал о семейном гнездышке.
– А я нет, – признался Петя.
– Почему же?
Он замолк на какое-то мгновенье. Достал из карманчика тенниски трубку, положил щепотку табака, чиркнул спичкой, сделал несколько затяжек и лишь затем ответил.
– Видишь ли, не могу жить с одной. Какая-то неуемная страсть у меня к перемене объекта наслаждений...
С того интервью на стадионе мы сблизились. У него наверняка был интерес сделать меня нештатным корреспондентом, у меня же – простая тяга к интеллигентному человеку. Бывало, и по сто грамм принимали, без чего на Руси немыслима никакая задушевная беседа. Тем более о женщинах. Ну, тут первую скрипку играл, понятное дело, Петя. Сколько у него было историй, одна интереснее другой, – трудно и посчитать. Он даже показал мне специальную записную книжицу с именами и телефонами. Правда, меня несколько озадачило, что вместо настоящих имен фигурировали, сказать бы, флора и фауна. Всякие там птички, рыбки, цветочки...
– Чтобы не ошибиться, – прокомментировал Петя.
– Это же как?
– Ну, звонит сегодня одна из них. Называю ее, например, лютиком или фиалкой. А она отвечает, что она – лисичка или что-то в этом роде. Извиняюсь и, отыскав в календаре свободный вечер, назначаю место встречи.
Мне казалось, что при таком обилии клиенток мой собеседник, как говаривал Маяковский, “молодым стрекозлом порхает, летает и мечется”, но, будто уловив это, Петя сказал, что ночь он делит только с одной, хоть не исключает в дальнейшем и гаремный вариант из нескольких подружек. Уверен, что выдержит, так как в упомянутой уже книжице мой собеседник показал и некоторые цифры, как правило, превышающие десять.
– Как ты считаешь? – спросил я, догадываясь о чем речь.
– По количеству погашенных спичек.
Как-то мы проходили мимо старинного здания с кариатидами. Две пышнотелые карийские девы с обнаженными бюстами поддерживали балочное перекрытие. Петя остановился, сделал глубокий вдох, медленно выдохнул, так что его кошачьи усы зашевелились, и произнес как что-то заветное:
– Вот таких бы мне...
– Но где гарантия, что все это не выдумки сексопата ? – перебил я.
– Кстати, эти ”выдумки”, как вы изволили выразиться, легли в основу одной из книжек моего героя. К тому же получившей Габровскую премию, за которой он съездил в Болгарию. Ну, а насчет гарантий, то мне пришлось однажды услышать от нашей общей знакомой то, что до этого рассказывал Петя. Скажу больше. Когда на несколько дней я приехал в Москву, а мой Геракл, уже обосновавшись там, настоял на том, чтобы жить у него, поверьте, сколько телефонных звонков мне довелось выслушать в отсутствие хозяина квартиры!.. Правда, Петя предупредил, чтобы я всем отвечал, что он в заграничной командировке. Так что я, по крайней мере, верю ему.
– Верите и, небось, восторгаетесь?
– C чего вы взяли? Наоборот, и того Геракла, и знакомого я считаю несчастными людьми. Петю даже больше. Ведь он так и не узнал радостей семьи, не почувствовал, что значит быть отцом. Да вы и сами могли бы продолжить этот перечень.
На этот раз мне нечем было возразить своему ночному собеседнику, да и развозка появилась вскорости, увозя нас в Иерусалим.

Двадцять літ зі сходу на захід, з півночі на південь ходив імператор Діоклетіан, усмиряючи різномовних бунтівників. Час його названо «поверненням золотого століття».
Заглянув імператор на якусь часину в Рим. І не сподобалось йому тут жити, а закортіло на батьківщину, в Іллірію, де рабoм колись трудився його батько.
В Салоні, в розкішному маєтку, в спокої, без почестей і плазування лизоблюдів минали роки.
Чи шкодував імператор, що добровільно позбувся сану, за який попередники не цурались труїти один одного чи звинувачувать у нескоєних гріхах?
Його сподвижники Максиміан і Галерій кликали вернутися до влади, бо був іще ж при силі й розуму стачало. Не захотів.
А як набридли їхні умовляння, відповів, оглядаючи свій город: «Якби ви бачили, яку капусту я виростив! Білосніжна, качаниста! Милуюсь нею, покритою росою... А огірки!.. А помідори!.. Бачили б ви це диво природи, то не надокучали б мені якоюсь там владою. Так що працюйте в супрязі на благо краю, а я піду полоть грядки».
Так-от і проминули вісім літ добровільного зречення.

– Что скажешь? – cпросил я Алексея, протягивая старое фото, когда почти через год мы наконец-то встретились снова на нейтральной территории.
– А что тут скажешь? Юная и хорошенькая. Твоя в девичестве?
– Нет. Но прочти, что написано на обратной стороне. Да не стесняйся. Нет там никакой тайны.
– “Любимому другу Косте от Вики. Помни о нашей дружбе и не забывай меня. 17 февраля 1957 года”. Ну и что тут такого?
– В том-то и дело, что не все так просто, как тебе кажется.
– Только не томи. Рассказывай. Но прежде давай примем по капочке.
Как и в прошлый раз в поезде, мы уже “приняли на грудь”, а эта доза предзназначалась для того, чтобы получше погрузиться в прошлое.
– Ты, конечно же, знаешь не меньше меня всяческих историй о первой и к тому же неразделенной любви. Сколько ненависти подчас скрывается за ней.
– И что из этого следует?
– А то, что я считаю истории эти несколько преувеличенными, а главное – односторонними. И постараюсь доказать это. Если не возражаешь.
Начну с того, что фотографию эту я получил лишь месяц назад. Именно так – через тридцать с лишним лет. Да и то, когда попросту объяснился ей, уже бабушке, какие чувства обуревали меня в далекую пору отрочества. Воспроизвел ей все, а в особенности эпизод игры в прятки, когда я в качестве ”ведущего” нашел ее лежащей за копной сена. Как наклонился, не зная зачем, и как не мог оторваться от ее поначалу испуганных серо-пепелистых глаз с длиннющими ресницами да еще приводивших меня в трепет ямочек на щеках, когда она улыбнулась. Сколько длилась та немая сцена – не помню. Как из другого мира, долетали до меня голоса игравших. Видимо, почувствовав что-то неладное в моем поведении, она прошептала:
– Не надо...
И тут только я опомнился. А она сорвалась и что есть мочи побежала к дереву, где, как и все остальные, прокричала:
– Тратата за себя.
...Я полюбил Вику с той минуты, как впервые увидел ее, худенькую-худенькую девочку с большущими глазами и ямочками. Мы были в одной группе детского дома. Вика обращала на меня внимание только тогда, когда дело касалось учебы. Была она способной, но несколько безалаберной и чаще всего “выезжала” на уроках за счет своей улыбки, обезоруживающей даже учителей. А на контрольных Вика садилась рядом со мной и списывала с черновика, на котором я решал за нее задачи по арифметике или алгебре. Как я надеялся, что после уроков она пойдет вместе со мной. Нет, у нее были другие ребята, которым она симпатизировала и с которыми хотела быть рядом. Что творилось в душе моей в такие минуты... Но стоило Вике обратиться за помощью, как ничего этого будто и не было. На уроках русской литературы героини Пушкина, Лермонтова и Льва Толстого почему-то ассоциировались у меня только с Викой. А панночка – воеводина дочка из “Тараса Бульбы” будто была списана с нее. Не раз ловил я себя на мысли, что сделал бы то же, что и Андрей. То есть пошел бы за своей любимой на край света. Даже в стан врага. И это, представь себе, после войны, когда патриотизмом было пронизано все наше воспитание.
Словом, отрочество мое в те неимоверно тяжелые годы протекало под созвездием Вики. Ради ее хотя бы ничтожного внимания я изо всех сил стремился быть первым во всем. Декламировал стихи, научился играть в шахматы и шашки. На одном коньке, да и то самодельном, спускался с горы и, зацепившись за кочку, пролетал в воздухе несколько метров и плюхался на землю, оцарапав лицо и руки. Не зная, какое дно, прыгал в воду и однажды еле-еле выкарабкался на поверхность... Не только из-за большого количества работы в поле и на заготовке торфа на зиму, но также и из-за Вики не любил я и летние школьные каникулы. Для нее я был никто в это время по сравнению с другими ребятами, более сильными и, наверное, более интересными, чем я. Сколько раз видел, как она страдала от того, что те не обращают на нее никакого внимания, но как страдаю я – ей было невдомек...
Когда на повозке увозили меня навсегда из детского дома, среди многих прощальных взмахов я не увидел ее руки. И все же, вопреки всему, еще на что-то надеялся, чего-то ожидал от Вики. Разыскал ее адрес, писал ей и что-то получал в ответ. Но вот на последнем курса техникума, перед Новым годом, вдруг получаю от Вики приглашение. Кое-как объяснил девушке, которая, по-видимому, любила меня, что надо ехать. Загодя купил билет в Киев, но проспал свой рейс и вынужден был отдавать на букетик цветов то, что предназначалось на обратную дорогу. Поскорей бы увидеть ее, объяснить все и что-то решить в конце концов – только об этом и думал.
Столько лет прошло с той поры, а я, как сейчас, вижу их – Вику и Олю, ее двою¬родную сестру, открывших мне дверь. Фотография, кстати, сделана именно в это время. Разгоряченных после ванной, с длинными, тугими и еще влажными косами по пояс.
Где-то в половине одиннадцатого вечера раздался громкий стук в дверь, и девушки побежали встречать гостей. Вскоре из передней до моего уха донеслись смех и поцелуи.
– Познакомься, – сказала Вика, когда вместе с двумя рослыми парнями вошла в комнату. – Это мой друг детства Костя. Без пяти минут учитель. Это Витя, а это Федя – мой жених.
Вот так просто все и прояснилось в ту новогоднюю ночь. Как ни прискорбно было мне услышать это, все же собрался с силами и пожелал им счастья. В армии узнал, что Вика стала матерью. А я еще долго оставался холостяком, но теперь уже не только из-за желания получить высшее образование. А еще и чтоб показать Вике, как она ошиблась, так поспешно “выскочив” замуж, вместо того, чтобы учиться. Хотелось встретиться с ней, но уже вместе со своей женой. И вот в первый же Новый год в университете, когда мы курсом собирались на вечеринку, вдруг появляется муж Вики и... приглашает в гости. Снова я бросаю компанию и спешу к ней. А она уже ждет второго ребенка. Муж быстро “закосел” и захрапел прямо за столом.
– Потанцуем? – спрашивает Вика.
Впервые в жизни я держу ее за руку, положив вторую руку на плечо. Касаюсь волос и пьянею от счастья. Вот-вот не удержусь и поцелую ее. Но не решаюсь.
А потом я нашел свою судьбу. Полюбил ее и ощутил наконец-то, что значит быть любимым. И теперь, когда в памяти всплывала Вика, я твердил себе, что встречусь с ней уже став отцом. Чтобы доказать ей, гордячке, что и мы не лыком шиты. А когда через много лет встретились и я рассказал обо всем, что пережил, то услышал в ответ:
– А я и не догадывалась. Может быть, все бы сложилось по-другому.
Я слушал Вику, а в памяти всплывали строчки из Мицкевича, которые я неоднократно повторял на протяжении стольких лет:
…I znowu sobie zadaje pytanie:
Czy to jest przyjazn, czy to jest kochanie?*
– – ----------------------------------------------
*...И вновь я спрашиваю себя:
Дружба это или любовь?

– Как бы там ни было, я рада, что ты был и остаешься самым верным и надежным моим другом, – сказала Вика и, вынув из сумочки фото, продолжала: – Столько лет собиралась отдать тебе, чтобы помнил меня только такой, да все как-то не получалось. Прости, что я принесла тебе столько страданий.
– Меньше всего мне бы хотелось сейчас, чтобы ты корила себя.
Я обнял ее, все еще красивую и близкую мне, и поцеловал в лоб. В первый и последний раз в жизни.
– Ну, что ты скажешь на это? – спросил я Алешу.
Вместо ответа приятель мой наполнил рюмки, и мы молча выпили. Каждый за свое.

– Возвращаюсь я как-то электричкой в свой Энергодар – городок строителей и эксплуатационников Запорожской атомной станции. Вагон почти пустой. Редкие пассажиры уже готовятся к выходу, как вдруг подходит ко мне сельского вида пожилая женщина и спрашивает, не знаю ли я, как найти улицу Набережную. Объяснила, но вижу, что вряд ли найдет старушка нужный ей адрес в такой поздний час.
Вышли из электрички вместе, и, хоть рано утром мне нужно торопиться в школу, все же как-то неудобно оставлять женщину одну. Ведь ни автобусов, ни такси тогда еще у нас не было. Ничего не стоило обойти городок за какой-то час-полтора.
– А кто у вас там на Набережной? – спрашиваю любопытства ради, когда решила помочь старушке.
– Да вы понимаете, не знаю, как и сказать...
– Сын, дочь, внуки?
– Давайте расскажу все по порядку, а вы уже тогда решайте сами...
...Получаю я на днях письмо из армии от своего дорогого внучка. Пишет, что приснилось ему, будто девушка, с которой он дружил, вскорости должна рожать. Так вот, просит меня внучек поехать по адресу, что мы с вами ищем, встретиться с его любимой и передать, что как только он демобилизуется, то сразу же и распишется с ней. Вот такая история.
– Да, но почему именно вы должны ехать, а не отец или мать?
– Дело в том, голубушка, что отец и мать его разбежались в разные стороны, а я осталась как бы в трех ипостасях. К кому же ему, бедняжке, и обращаться, как не ко мне?
Где-то в третьем часу ночи нашли мы дом будущей невесты, но в какой квартире она живет, влюбленный солдат не написал. Ничего не поделаешь – звоним в первую попавшуюся. Никто не отвечает. Звоним в следующую. На счастье, выходит женщина и, не удивляясь за звонок в столь неподходящее время, спокойно так отвечает на наш вопрос. Оказывается, девушка действительно беременна и уехала вместе с родителями отдыхать. Завтра должны уже и вернуться.
– Ну что ж, завтра так завтра, а сегодня идемте спать ко мне, – говорю я довольной старушке.
Приходим домой, гостья моя ставит на стол целую корзину пирожков, но я, поблагодарив, отказываюсь кушать и предлагаю спать. Перед выходом на работу прошу ее просто захлопнуть дверь квартиры. Когда возвратилась из школы, старушки уже не было, а на столе стояла горка пирожков и записка со словами благодарности.
Прошло несколько месяцев. И вот я получаю письмо без обратного адреса. Пишет та самая ночная гостья и сообщает, что внук женился на той самой девушке, которую мы когда-то искали, и что та благополучно родила девочку. А назвали малышку Лариса. В мою честь. Так вот я к своим внукам – Богданчику и Васильку добавила еще и внучку.
Вот и вся история. Даже не история, а просто случай, каких у каждого из нас полным-полно...
...Я смотрел на Ларису, совсем молодую бабушку, и думал: дай Б-г, чтобы и в самом деле в каждом из нас так же, как у моей собеседницы, было неизбывным желание помочь ближнему даже без его просьбы. Без подспудной мысли – некогда. Без оглядки, что кто-то другой поможет незрячему не натолкнуться на преграду, а бабушке или ребенку – преодолеть непреодолимый из-за осатаневших водителей нерегули¬руемый перекресток, и т.д. и т.п. Дай-то Б-г, чтобы и в самом деле, как кажется Ларисе, у каждого из нас было полным-полно этих и других случаев. Чтобы каждый из нас считал, что это именно о нем сказал Поэт:
“Раз добром налито сердце –
Вік не прохолоне”.

В Израиле многое связывается с чудом. Вот так и я, без году неделя израильтянин, совершенно непонятным образом будто бы заглянул в саму историю Государства Израиль. Как живые, выходили ко мне Хаим Вейцман, Бен-Гурион, Голда Меир, Моше Даян, Ицхак Рабин...
Спросите, как это произошло? И снова, как это бывает только в чуде, все очень просто.
Однажды зашел я в матнас и попросил найти кого-нибудь из израильтян, готовых помочь мне продвинуться в иврите, так как в ульпане учащиеся чаще всего заводили речь о том, а зачем вообще нужен здесь этот воскрешенный из небытия язык.
– Есть кому помочь, – ответила девушка, видимо, удивляясь, что просят не о работе. – Ну, вот хотя бы генерал Дина.
На радостях я позвонил своей будущей учительнице в пятницу вечером.
– Вас разве не предупреждали, что я не снимаю трубку в шабат? Позвоните на исходе субботы.
Вот так и началось наше знакомство. Думалось, что неурочным телефонным звонком оно и кончится. Каково же было мое удивление, когда, войдя в квартиру и поздоровавшись, чуть ли не с порога услышал:
– Мойте руки и сразу же за стол.
Я начал отнекиваться, но тут же последовало:
– Занятие начнем с пищи. Не стройте из себя гимназистку и побыстрее садитесь. Я страшно проголодалась...
И будто были мы уже давным давно знакомы, хозяйка спрашивала, вкусно ли приготовлено, а подливая или подкладывая что-то в тарелку, называла, как то или другое блюдо зовется на иврите. Замечу, что на протяжении нескольких лет ни одна наша встреча не проходила без трапезы. Когда я уже несколько продвинулся в языке, учительница сочла необходимым знакомить меня со своими приятелями и бывшими воспитанницами.
– Приходите с женой, – раздавалось в трубке как приказ. – Сегодня я угощу вас профессором...
А были это также и художники, и архитекторы, и адвокаты, и музыканты, и модельеры... И трудно перечесть всех, так как квартира Дины Верт чаще всего напоминала приемную депутата Кнессета или министра. Те входили, те выходили, а хозяйка, так удивительно напоминавшая величавую Анну Ахматову той поры, когда к ней наконец-то пришла мировая слава, только успевала подставлять щеку или руку для поцелуя. С одними прощаясь, с другими здороваясь. Свободно переходя с иврита на английский, с русского – на французский или идиш... Но для каждого находилось что-то глубоко личное, известное лишь ему и Дине. И в такие минуты трудно было представить себе, что эта пожилая светская дама, интересующаяся модами, посещающая концерты и выставки, прошла суровую жизнь, не раз смотрела в глаза смерти...
...С четырех лет Дина росла без матери. Переправив большие суммы денег в Палестину, отец с тремя малышами, спасаясь от режима большевиков, отправился чуть ли не последним судном в Землю Обетованную. Прибыл и ничего не получил, так как банк разорился. Вместо городской квартиры и гувернантки для детей, семья поселилась в палатке в окружении бедуинов и черкесов. А воспитателем стал принявший гиюр столяр дядя Вася. Но даже когда появились деньги, так как, занявшись соляным промыслом, отец довольно быстро стал состоятельным человеком, детям запрещалось говорить о собственном доме.
– Построим общий дом и только после этого примемся за свой, – обрывал бывший социал-демократ даже попытку завести речь о личном благосостоянии.
Учиться – это пожалуйста. И все трое получили высшее образование. Самый младший даже стал видным ученым в области атомной энергетики. Приезжал консультировать украинских специалистов, когда случилась Чернобыльская трагедия. Братья после учебы в зарубежных университетах не вернулись в Палестину, а Дина, познакомившись в Париже со студентом-евреем из Риги, возвратилась с ним к себе домой. Муж вскоре стал известным отолярингологом, а его молодая жена с головой окунулась в политику. Участвовала в подпольной работе “Хаганы”, а с началом второй мировой войны правдами и неправдами влилась добровольцем в английскую армию и даже получила звание “сержант”.
С провозглашением Государства Израиль по заданию Бен-Гуриона Дина Верт несколько лет находится за границей, добывая деньги и оружие для молодой страны, вынужденной сразу же отстаивать свою независимость. А далее – работа по репатриации евреев Северной Африки. Потом – служба в только что созданной регулярной армии и вскоре генеральская должность – командующая женскими подразделениями ЦАГАЛа. Ее детищем становится подготовка офицерских кадров. И здесь Дина Верт настолько преуспела, что ее опыт Голда Меир решила использовать для налаживания дружеских связей с молодыми африканскими государствами. После ухода в отставку Дина Верт несколько лет работает в стране Берег Слоновой Кости...
И тут стоит вспомнить один эпизод. Как-то после совещания с послами африканских стран Голда Меир заскочила к своей давней приятельнице. За дружеской беседой Дина не удержалась и выдала то, что ей сообщили знакомые дипломаты. А речь шла о том, что на упомянутом уже совещании кто-то предложил назначить ее послом. И как раз туда, где ее муж, профессор Руди Верт, создавал медицинскую службу.
– Ты уже и государство выбрала? – не без иронии спросила Голда.
По тону Дина поняла, что желаемому не суждено сбыться.
– Ты действительно годишься в послы, – решила разрядить обстановку Голда. – По-женски понимаю тебя. Но интересы Израиля требуют твоей работы именно здесь. Да и руководство Берега Слоновой Кости смотрит на тебя, как на героя...
Так вот и жили вдали друг от друга муж и жена Верты. А когда перешли на оседлый образ жизни в Иерусалиме, было уже поздно обзаводиться детьми. А что это было очень важно, я знал не только по тому, как Дина интересовалась судьбой моих сыновей, но и по беседам с теми, кого она приютила у себя дома, а еще по рассказам о дежурствах в службе “Чуткое ухо”. В эту организацию добровольцев круглосуточно обращались все, кто нуждался в помощи.
– Представляете, как-то поздним вечером звонит малыш и плачущим голосом просит рассказать сказку, так как никак не может уснуть...
Глаза моей учительницы при этом увлажнились, и она потянулась за салфеткой.
– И вы рассказали мальчику что-то из известных сказок? – спросил я, чтобы как-то заполнить паузу.
– Нет. Прежде всего узнала, почему он сейчас один. Оказалось, что родители мальчика ушли в театр, попросив его лечь спать самостоятельно. И он пообещал. А потом расспросила, чем занимался днем, какие игры любит, и когда подошла к сказке, то услышала в трубке тихое такое сопенье...
... Вот уже несколько лет мой добрый друг и наставница живет только в памяти своих учеников, друзей и близких. В лучший из миров она, по правде говоря, если и верила, то не так, как ее религиозные знакомые. До последнего дня интересовалась всем, что было связано с этим миром. И прежде всего с Израилем, которому отдала безвозмездно все, чем так щедро наградили ее Небеса.

Не знаю, доходят ли из Украины анекдоты о москалях до России, а вот до Израиля дошло несколько. Один из них более других подходит к этому эпиграфу.
…Гуцульский парень решил поступать на русское отделение филфака. В экзаменационном билете оказался рассказ Тургенева «Муму». Но к удивлению экзаменаторов абитуриент начал пересказ…по-украински.
«По-русски!»- прошептал кто-то из приемной комиссии.
«Щэ будэ!»- последовал ответ.
По-украински продолжался пересказ до кульминационной сцены, когда Герасим, привязав на шею якобы провинившейся собачонки камень, собирался бросить ее в воду.
«И тоди,- подошел гуцул к трагическому завершению рассказа,- пэсык обэрнувся до Гарасыма тай пытае йихньою собачою мовою: «За што?»
Не иначе , как «собачою мовою», то есть смесью исковерканного русского и иврита, где последовательно твердый звук «Г» заменяется «Х»,общается между собой и часть русскоязычных репатриантов, наиболее агрессивно относящаяся к израильской действительности.
Не утруждая себя изучением иврита, защитники русской культуры отрицают наличие израильской.
«ЗвОнят»,»ПОняла», «ДОят», «Мине», «Блин!», «НАфиг», «Бля!» … Перечень того, что звучит на Святой Земле и якобы должно свидетельствовать о преимуществе русского языка над возрожденным ивритом, можно множить до бесконечности.
Но это, так сказать, цветочки. А вот то, что не только бомжи и выпивохи , а и безусая пацанва как само собой разумеющееся пересыпает свою речь трехпалым матом, где сакральное слово «МАТЬ» чаще всего сочетается с мужскими и женскими гениталиями, да еще и охотно выступают в роли учителей якобы настоящего русского,- это по-настоящему опасно.
Слава Богу, что в Кнессете нашлись трезвые головы, отвергшие попытки русскоязычных депутатов дать русскому языку статус государственного. Можно только представить, насколько бы пострадал иврит, «обогатясь» матерной лексикой.
«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины,- писал И.С.Тургенев,- ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»
Сказанные в конце позапрошлого века, эти слова актуальны и сегодня. Да, русский язык трудами лучших своих представителей действительно обогатил мировую культуру. Но то, в каком плачевном состоянии находится он сегодня,- прискорбно. И это в то время, когда рухнул «железный занавес» и можно свободно нести свой язык во все стороны света. Готовы ли полуграмотные носители его к такой воистину великой миссии?
Сомнительно. Русский язык за границей превращается в суржик, в какое то «смешенье французского с нижегородским», потому что настоящие мастера русской культуры на родине объявляются «врагами народа», лишаясь возможности донести свой голос.
Пытаясь понять, откуда у мнимых пропагандистов русской культуры такое пренебрежительное отношение к созданиям человеческого духа других народов, приходишь к выводу, что их настоящими учителями были завоеватели из Золотой Орды, одарившие коленопреклоненных князей раболепством и спесью одновременно.
«Лик русского народа то улыбается восхитительной улыбкой, то корчит такую пьяную и подлую рожу, что только и хочется плюнуть в нее и навеки забыть о таком ужасе»,- занес в свой «Дневник» 1916-1918 гг.» Александр Бенуа.
Г.М. Катков в «Февральской революции» отметил: «Особое русское вранье – вид вдохновенной лжи, искажающей реальность так, чтобы она соответствовала определенным целям и расчетам – на безусловное доверие того, кого обманывают».
Вот почему раньше, чем принять протянутую руку, нужно хорошенько проверить ее содержимое.
🎺

– И ты не боишься ходить ночью? – спросил меня как-то один из новичков, когда я возвратился после очередного обхода огромнейшей территории школы-интерната.
Было далеко заполночь. Триста девятнадцать воспитанников смотрели сны, а ему, самому младшему, почему-то не спалось. Может быть, он вспомнил, как еще несколько лет тому назад, в другой стране вот в это же время кружился в хороводе вместе со своими друзьями вокруг новогодней елки, участвовал в конкурсах и получал подарки...
Закутавшись в одеяло, он восседал по-йоговски на моем месте охранника, положив руки на теплый радиатор. Можно было, конечно, повинуясь инструкциям, отправить мальчика в его комнату, но, вспомнив свое детдомовское прошлое, когда так хотелось поговорить наедине с кем-то из взрослых, я подсел к мальчику и вместо ответа начал рассказывать об одном памятном событии своего послевоенного детства...
...Мне было тогда семь-восемь лет. Я пас коз со всего кутка, то есть с нескольких близлежащих улиц села. В тот раз со мной был и мой младший брат. Кто хоть раз имел дело с козами, знает, что это за вредное животное. Так и норовит нашкодить. Не то что коровы или лошади. Словом, все время нужно было быть начеку. И вот в постоянном бдении о козах я совершенно забыл о своем маленьком брате. Вспомнил, когда тетя спросила:
– А где же Володя?
Ни слова не говоря, я отправился на окраину села. Было совсем темно. И вот, когда я подошел к оврагу, по ту сторону которого днем пас своих безумных коз, услышал плач брата.
– Иди сюда, – закричал я ему.
– Мне страшно.
Мне и самому было страшно, так как слышал, что ночью там бродят лисы и волки. Но делать было нечего, и, затаив дыхание, озираясь по сторонам, я все же спустился метров на сто вниз, перешел ложбину, поднялся наверх, а потом уже с братом совершил обратный путь...
Погрузившись в воспоминания, я и не заметил, как мой слушатель сначала смежил глазки, а потом и засопел. Я смотрел по-дедовски на его смешную рожицу и не досадовал, что не успел рассказать ему еще и о том, как мне по-настоящему стало страшно уже здесь, в Иерусалиме, в начале моей карьеры охранника...
...Под конец смены, когда я уже собирался домой, последовала команда идти работать ночью в Институт волокон. В мои обязанности входило каждых два часа обходить территорию, нажимать на соответствующие кнопки, фиксируя таким образом факт обхода. А самое главное – никого не впускать, так как во дворе находилось полтора десятка машин.
Моросил декабрьский нудный дождик. Стоял густой туман, сквозь который еле-еле пробивался худосочный свет фонаря. А в сторожевой будке было светло и тепло. Моя любимая музыкальная волна несла творения Вивальди, Моцарта, Шопена... Тепло, музыка и усталость сделали свое и, понятное дело, я задремал.
– Ты чего не открываешь ворота? – раздалось то ли во сне, то ли наяву. – Сколько можно сигналить?
И, не дожидаясь ответа, незнакомец на что-то нажал, ворота открылись. Когда я выскочил из будки, машина уже была вне досягаемости. На мой звонок в фирму о происшедшем сонная дежурная промямлила, что завтра утром начальство, мол, разберется.
– Вот и заработал, – пронеслось в голове. – Теперь до конца жизни придется выплачивать стоимость угнанной машины...
Сердце забилось с неведомой доселе скоростью, к горлу подступила тошнота... И вот в таком полубредовом состоянии я находился где-то с час, пока вновь не услышал тот же голос:
– Куда ты запропастился? Открывай же ворота!
Милее музыки стал для меня этот голос. Как можно скорее я открыл ворота и впустил машину.
– Ну что, проснулся? – спросил угонщик. – Тебе разве не говорили, что я здесь живу? – и он пошел к какому-то строению за пределами институтского двора.
До самого утра я уже не заходил в будку. Радость переполняла все существо, выливаясь в песни на всех доступных мне языках.
– Кто живет на территории института? – спросил я пришедшего на рассвете завхоза.
– А что, и тебе морочил голову этот варьят? – последовал ответ.
И тут уже во второй раз за смену я был вновь поражен, так как завхоз говорил на смеси иврита и... гуцульского.
...Не знаю, как бы прореагировал на этот рассказ мой маленький слушатель. Но он в это время посапывал и чему-то улыбался во сне. А я, тихо закрыв за собой дверь, снова вышел осматривать огромнейшую территорию школы-интерната, расположенную на одном из живописных холмов Иерусалима.

Як на мене, він народився не в ту епоху. Було б це 17-18 століття, і ми б знали не Івана Сірка чи Костя Гордієнка, а Толю Григоренка. Так і бачу його на коні, з шаблюкою поперед таких, як і він сам, козарлюг. Щоправда, набагато грамотнішим , вільної хвилини прикутим до книжок...
Було б це в 2014 -му,і ми б бачили його щодня на Площі Незалежності. Можливо, що й у сутичках з тими, хто стріляв по безоружних.
...Переді мною він постає на казахській землі, коли ми вдвох ( я – завгосп студентського загону, а він – водій) їздили за кількасот кілометрів в українське село, щоб добути для товариства якісь овочі. За безцінь земляки наші дали змогу набрати повний кузов картоплі, капусти, буряків, моркви, огірків, а найбільше – кавунів.
Щасливі, квапилися ми додому. Грейдерна дорога була, мов асфальт. Непокоїло, щоправда, де ж треба звертати з головної траси в наш благословенний Кізбель. Спинились. Голосуємо. Але жодна з машин навіть не загальмувала. Воно й не дивно: вечоріло і, мабуть, кожен квапився додому, а ще – побоювався стрічі з невідомими людьми. Може, й непевними.
Десятки стежин розбігалося перед нами. Якою їхати? Звернули врешті-решт на найближчу. Було вже темно. Місяць ще не зійшов. У світлі фар виринали зайці, дикі коти, косулі... Та ось попереду замаячіло безліч вогнів. Під’їхали. Бачимо овечу отару.Тільки-но вийшли з машини., як чуємо: «Єжай! Стріляй буду!» Ледь ускочили в кабіну, як почулась стрілянина. Був Толя вправним водієм: рвонув з місця і це врятувало нас од поранення чи й смерті.Тільки як від’їхали, перевели нарешті подих. Це ж повторилось, коли натрапили й на картопляне поле...
Їхали ми доти, доки стачило бензину. Спинились і заснули. Проснулися од голосів у кузові. Це дітвора аула, в який ми заїхали, поралася біля овочів. З півгодини довелося добалакуватися з дорослими, щоб дістати бензин на подальшу дорогу.
І ось нарешті переконуємось, що взято вірний напрям . Та що це? Попереду стоїть машина з причепом, а біля неї двоє чоловіків… б’ються.
«Мабуть, везуть спиртне,- здогадується Толя,- понапивались і посварились».
«Що робить?»-питаю.
«Знаєш що, я піду й скажу, що везу прокурора. Як подіє, посаджу диспетчера до себе, а ти сядеш до водія. Довеземо до табора, а там уже розберемось, в чім причина».
Так і зробили. Помирили нещодавніх суперників. З того, що призначалось « на биття», зробили в таборі сабантуй і з миром вирядили гостей в дальшу путь. А товариство після українського борщу взялося ласувати кавунами. І раптом підходить до мене Толя й каже: «Дивись: діти поїдають те, що ми кидаємо... Може, дамо щось у лавку?» Дали і поповнили бюджет загону.
Пригадую і як шукав з Толею озера, де начебто рибалки заготовляли рибу для свого заводу. Знайшли, блукаючи в 50-градусну спекоту. Просимо продати і чуємо: «Хлопці, даємо вам човен. Скільки качок витягнете з сітей, стільки й риби отримаєте. Пропадає вона там...»
Після кількох годин привезли ми в табір повнісінький кузов качок і риби, а на додаток - ще й тараньки. В Караганді, мабуть, забули про своїх заготівників, і ми ще кілька разів їздили на озера, урізноманітнюючи меню загону...
Пригадую ці й інші подорожі і що ризикованіша була кожна з них, тим сміливішим і винахідливішим був Толя. Пшеничний чуб його, примружений погляд, охочі до праці руки притягували до нього заздрісні погляди дівчат. Та він начебто був байдужезний до них ...
...Невибутнім романтиком був він і, може, тому так незатишно було йому без пригод і ризику. Що й казать, козацьких подвигів бракувало йому. Народився не в притаманну його характеру епоху. До бурхливих сьогоднішніх подій, коли вершиться доля Держави Української.

По закінченні філфаку Київського університету мою дипломну працю за рекомендацією Лідії Булаховської, доньки славнозвісного мовознавця, взяли в збірник наукових статей і запропонували стати аспірантом Інституту літератури.
Через деякий час завідуючий відділом покликав мене на розмову і замість, як гадалось, представити іншим співробітникам, відвівши погляд убік, сказав: «Вибачте, але Ви не підходите нам». І, певно ж, здогадуючись яким буде моє запитання, прорік: «Ви старі для молодого науковця».
Що я міг протиставити цьому аргументові? Справді, мені щойно сповнилось двадцять дев’ять. Можна було б розповісти, чому так пізно я закінчив університет: війна, голодне повоєнне сирітство, що мало не закінчилось тим світом, дитячий будинок, де тільки в десять років навчився читати й писати, трирічна служба в армії, рік після неї, щоб зібрати якусь копійчину на майбутнє навчання у вузі...
Не певен був, що все це справить якесь враження, бо ж, мабуть, усе вже було вирішено. Зрештою, в науковці просився не я, а мої знахідки в теорії перекладу, яких тоді, мабуть, бракувало відділові, стали причиною згаданої рекомендації. Знаючи, в якому віці мій судія сам став науковцем і що встиг зробити, переживши душевний струс, я тільки й наважився спитати: «А звідки Ви знаєте, що молодший од мене аспірант досягне чогось більшого?»
Запитання, звісно, було риторичним, тож, не чекаючи відповіді, я попросив вилучити мою працю із збірника і, не попрощавшись, вийшов.
Тільки через деякий час, віддавши чимало сил і здоров’я на пошук роботи в редакціях газет і часописів з проханням дати місце бодай коректором, я дізнався, чому згаданий учений так і не заглянув мені у вічі, що стало причиною подальших численних відмов: недремне око агентів держбезпеки через мою нехіть співпрацювати з ними повсюди обганяло мене.
У цю скрутну пору допомога надійшла звідти, звідки я її ніяк не очікував - з «великої хати», як називали тоді ЦК компартії України. Там працював приятель моєї однокурсниці. Він домовився з кіностудією імені Довженка , щоб мені дали підробіток у дубляжному відділі.
Не знаю, як тепер, а тоді російські стрічки не перекладали, як часто-густо подибуємо тепер, одноманітними голосами чоловіка й жінки, а дублювали. Для цього запрошували акторів театру, радіо й телебачення. Мені належало перекласти текст з російської на українську мову і стежити за правильною вимовою навіть російськомовних корифеїв сцени з Театру імені Лесі Українки.
Пригадую роботу над фільмом «Зося», коли довелося з екрана списувати молитву, а потім ще й учити актрису відтворити її польською мовою, яка була другою в моєму дипломі.
Ще й досі, як згадаю ті хай і далекі вже дні, виникає щось схоже на оскому. А тоді протягом кількох днів я не міг без болю їсти.
Річ у тім, що за кадром мало бути хрумкання . Щоб не відволікати акторів, режисер попросила мене сходити в Довженківський сад кіностудії, нарвати яблук (а це були на той час тільки кислиці) і передати на стрічку справжнє поїдання. З різних причин не вдалося одразу записати належним чином цей процес.
Ще раз мені довелося бігти в сад і рвати кислиці. І тут начебто у винагороду за кумедно безвихідну ситуацію, в яку завела моя згода стати позаштатним актором, я зустрів двох своїх улюбленців.
Це були Іван Миколайчук і Леонід Биков, які щось жваво обговорювали гарною українською мовою. Порівнявшись з ними, начебто з давніми знайомими я привітався, і у відповідь почув теж. А вони й справді були не тільки для мене, а й для мільйонів глядачів улюбленими акторами. Леонід Биков був старший од мене на дев’ять, а Іван Миколайчук, навпаки, -молодший на чотири роки.
Хто тоді не захоплювався Максимом Перепелицею, де Леонід начебто не стільки грав, скільки сам постав в образі героя, чиї пісні й жарти повторювала тодішня молодь. А потім , бодай сценічно втілюючи дитячу мрію стати льотчиком, створив стрічку «В бій ідуть лише «старі».
Іван Миколайчук і зовні був втіленням гуцула. Ще студентом Київського театрального інституту він відтворив на екрані постать молодого Тараса Шевченка та Івана Палійчука в «Тінях забутих предків».
« «Я не чекав чогось особливого,-згадує режисер фільму Сергій Параджанов,- тому доручив Іллєнку провести зйомки [кінопроби] і пішов з павільйону. Через кілька хвилин мене наздогнав збуджений Юрко: «Сергію Йосиповичу! Поверніться! Це щось неймовірне! Щось нелюдське! Щось за межами розуміння й сприйняття!»
Злякавшись, що я пішов, Іван побілів, йому здалося, що він мені не сподобався (так признавався актор опісля), і в ньому ніби щось прорвалося. Він зачарував нас. Юний, страшенно схвильований, він світився дивовижним світлом. Така чистота, така пристрасність, така емоційність вихлюпувалися з нього, що ми були приголомшені, забули про все, навіть про те, що вже затверджений інший актор.
Я не знаю більш національного народного генія…До нього це був Довженко».
«Тіні забутих предків» здобули 39 міжнародних нагород, 28 призів, з яких 24 – Гран-прі. Стрічка повноправно ввійшла в книгу рекордів Гіннеса.
А попереду були ще й «Білий птах з чорною ознакою», «Пропала грамота», «Вавилон ХХ», власні сценарії й режисерські знахідки. »
...Згадую ті давноминулі шістдесяті і над оскомою все ж горує незапланована сценарієм фільму»Зося» зустріч з великими акторами, які, на превеликий жаль, так рано покинули цей світ.

Где-то за неделю до Шавуот (иудейский праздник сбора первого урожая) появляется одна из наших сотрудниц с подносом ватрушек и предлагает всем нам, ее сослуживцам, отведать:
– Это от Жанны.
Жанну мы знаем как одного из ведущих специалистов процветающей фирмы .
– А что, у нее день рожденья или другое какое-нибудь торжество? – спрашивает кто-то.
– Да нет, просто Жанна любит заниматься выпечкой и угощать. Вот и весь секрет.
Мне претит принцип “Ни себе, ни другим”, но я не приемлю также и “Отдай последнюю рубаху”, за которым так и слышится “Отдай жену дяде, а сам иди к... тете”, а в мировом масштабе – “Пролетарии все стран, соединяйтесь!” Почему, спрашивается, не иметь в запасе то, что всегда можно отдать нуждающемуся?..
...Я давно уже хотел рассказать о людях, подобных Жанне, так как всякий раз, когда встречался с ними, был настолько поражен их бескорыстным участием в моей не то что беде, но, скажем, тяжелой ситуации, что, кажется, и отблагодарить по-настоящему не сумел. Вот хотя бы в этом случае.
В студенческую пору мне несколько раз приходилось участвовать в традиционных Лермонтовских конференциях. Познакомился там с интереснейшими людьми, а с Ираклием Луарсабовичем Андрониковым, как мне тогда казалось, даже подружился. Впрочем, сейчас я думаю об этом несколько по-другому, так как вряд ли можно гово¬рить о дружбе личности, известной на весь тогдашний Советский Союз, и студента-второкурсника. Просто когда под занавес конференции всех нас, ее участников, повезли на родину великого осетинского поэта Коста Хетагурова и молодежь, учуяв запах шашлыков, ринулась штурмовать довольно крутой подъем, у его подножья остались мой преподаватель и Ираклий Андроников. Оба сердечники. И хоть помогал я тогда взбираться на гору моему кумиру не корысти ради, все же попросил его, чтобы во время гастролей в Киеве он бесплатно выступил в нашей университетской библиотеке, так как попасть на его концерты в филармонию было для нас, студентов, и трудно, и дороговато. Многие удивлялись потом, как это такая знаменитость, человек во всех отношениях занятой, нашел время не просто посетить нашу, а не академическую библиотеку, что находилась по соседству, но еще и два с лишним часа читать свои преинтереснейшие рассказы, отвечать на бесконечные вопросы дотошных филологов.
И все же не Андроников, вечная ему память, вяжется у меня с Жанной и ей подобными. Ираклий Луарсабович при всем благородстве своего поступка был просто порядочным человеком и выполнил данное когда-то студенту слово. Кстати, об этом на следующий же день раструбили газеты. А вот о том, о чем знал и навсегда запомнил только я, мне бы хотелось рассказать. К тому же это произошло вскорости после окончания Лермонтовской конференции.
Наша киевская группа прибыла из Орджоникидзе в Тбилиси и в тот же день улетела в Киев. А я по просьбе своего руководителя (и к своей радости) должен был отправиться на следующий день в Пятигорск и поработать над книгой записей в тамошнем музее Лермонтова. Не стану распространяться о красотах и достопримечательностях столицы Грузии. Экскурсоводы, без коих я, к сожалению, за неимением ни времени, ни средств обошелся тогда, расскажут об этом и лучше, и правдивей. Да и просто не хочу затмить большим городом величие души человека, который мне встретился совершенно случайно, когда я уже почти отчаялся найти общежитие университета, чтобы не ночевать на улице.
Безумно радуясь, что наконец-то попал в город, о котором столько читал и слышал, я часами бродил и бродил по его улицам и переулкам, пока не почувствовал приближение вечера и не спохватился: постой, а где же я буду спать? Перефразированное на русский “Как-нибудь да будет, потому что не бывает так, чтобы как-нибудь да не было”, усвоенное с детства, никак не вдохновляло меня. Каждый из прохожих, у кого я пытался выяснить, как попасть в общежитие университета, где мне был обещан ночлег, давал разную информацию. Мои командировочные таяли на автобусы и трамваи, а вместе с ними и восхищение ни в чем не повинным городом. Что же делать, спрашивал я себя, когда, оставив на какое-то время надежду отыскать общежитие, кинулся к многочисленным сапожникам с просьбой о ночлеге и понял, что и здесь ничего не получится. Зажглись огни Тбилисо, я сел в трамвай и снова начал спрашивать пассажиров о полумифическом общежитии. Глухо. Уже решил сойти возле станции и как-то перекантоваться до отхода автобуса, как вдруг ко мне подходит юноша, к которому я также обращался, и спрашивает:
– О каком общежитии ты спрашивал, кацо?
– Университетском.
– У нас университетов много. Но что тебе там надо?
– Переночевать.
– Так при чем тут университет? Так бы и сказал. А то университет да университет. Пойдем со мной.
И мы вышли вместе где-то на окраине города. Перешли, помню, железнодорожный переезд и подошли к какому-то строению барачного вида.
– Вот и наше общежитие. Устал, небось, так что отдохни немножко и я покажу тебе наш город.
Не спросив ни кто он, ни где мы находимся, я тут же упал на предложенную мне кровать и моментально уснул. Кто знает, как долго бы продолжался сон, но мой знакомый разбудил, и мы пошли в город. Первым делом зашли подкрепиться в чебуречную. Замечу, что по пути к намеченной цели, а это был, кажется, греческий фильм “Мать”, который мой провожатый смотрел уже шесть раз и которым хотел угостить также и меня, мы еще несколько раз останавливались, чтобы выпить кружку пива и съесть что-то такое, что есть только в Тбилиси. Узнав, что я из Киева, мой знакомый все расспрашивал и расспрашивал о знаменитом нашем “Динамо”, но больше всего его интересовал вратарь Банников. Я, признаюсь, был в те годы болельщиком никудышним, о чем и сообщил своему собеседнику. Но даже этим не разочаровал его. Видимо, сам факт моей географической близости к команде, которая помогла его “Динамо” стать чемпионом страны, делал и меня достойным всяческого восхищения.
Но вот уже и фильм просмотрен, и некуда уже принимать ни пиво, ни чебуреки. Пора и спать.
– Послушай, – спрашиваю я перед тем, как лечь в постель, – а как далеко отсюда до автостанции?
– А ты что – уезжаешь завтра?
– Да. И очень рано – в пять часов утра.
– Что же ты не сказал об этом раньше?
– А в чем дело?
– Дело в том, что у меня нет будильника... Ну да ладно. Что-нибудь придумаем.
И я уснул, совершенно выкинув из головы мысли об отъезде. И вот то ли во сне, то ли наяву, но мало что соображая, слышу такое тихое и ласковое:
– Вставай, кацо. Уже четыре.
Вижу – горит лампочка без абажура. На столе развернутая книга. А рядом тарелка с пищей. Дымится стакан с чаем.
– Так ты, получается, не спал?
– Ты лучше побыстрее умывайся да кушай, а то опоздаем.
Он провел меня до самой станции. Ждал, пока не отошел автобус, и помахал рукой на прощанье. И вот, когда мы уже выехали на Военно-Грузинскую дорогу, я вдруг вспомнил, что забыл записать адрес моего благодетеля. Так и не смог отблагодарить за гостеприимство в городе, где у меня не было ни одного знакомого. Только и помню, что звали его Резо.
Вот почему всякий раз, когда принимаю гостей, мне хочется поставить еще один прибор, как делают это евреи на Песах, ожидая прихода Элиягу-Анави (Ильи-пророка). Сделать то же для тех, кто так похож на него. Кто вселяет уверенность, что нет безнадежных ситуаций. Что в последний миг вдруг появится тот, кто, не претендуя ни на что, возьмет да и поможет. Чаще всего даже имени своего не назовет.

 

– Никогда не думал, – догнал меня во время вечерней прогулки один из знакомых, – чтобы стихи так быстро становились действительностью во сне...
Не прекращая ходьбы, мы начали подниматься по крутой лестнице, преодолев последнюю ступеньку, отдышались немного, и только после этого мой спутник продолжил свой рассказ.
– Прочитал мне приятель стихотворение о том, что, дескать, каждому хотя бы раз в жизни нужно представить себя на пьедестале.
– Зачем? - не удержался я.
– А затем, по мнению автора, чтобы после этого делать все, чтобы тебе и в самом деле полагался памятник.
– А знаешь, в этом что-то есть.
– Вот и я подумал так же.
– Но при чем тут сон? Неужто и в самом деле ты стал памятником? – бросил я и еле удержался от смеха, представив своего спутника, немолодого уже и лысого толстяка, на пьедестале.

– Вот именно.
– Но как ты чувствовал себя, вдыхая воздух славы?
– Не спрашивай...
Он сделал паузу, как бы приводя свои эмоции в равновесие, а затем продолжал:
– Стою, значит, я, бронзовый, эдак метров под пять. Какой там текст внизу, прочитать, понятное дело, не могу. Но вижу, что молодожены возлагают цветы к моему подножью. Группы туристов останавливаются и экскурсовод что-то повествует о моей необычной жизни. Хоть и не все долетает до ушей, но даже от услышанного становится как-то неловко. Особенно, когда туристы время от времени посматривают вверх, как бы сверяя слова экскурсовода с моим образом.
Все бы ничего, если бы солнце не касалось лысины. Недотепа скульптор забыл, что я в любую погоду привык одевать кепку. Не обошла меня и гроза всех памятников – голуби. Что эти посланцы Ноя только не вытворяют на моей верхотуре. Ну, скребут когтями – это еще ничего. В экстазе как-никак. Но когда под занавес оправляются, иногда засирая даже глаза, тут уж хочется взреветь. И все же нахожу утешение в том, что, слава Б-гу, стою в центре города, а не в горах, где парят орлы да ястребы.
Это днем. А ночью – не лучше.
То какой-то пьяница решил исправить малую нужду и, ухватясь за полу папарацки, начал поливать мои стопы будто из брандспойта.
То какие-то не то художники-авангардисты, не то недоучки маляры решили оставить свои автографы.
А то как-то заявляется троица подозрительных типов. Два становятся на “шухере”, посматривая по сторонам, а третий с набором инструментов устремляется к памятнику. Осмотрел меня с близкого расстояния. И в ночном безмолвии донеслось до моих ушей:
“Что-то уж больно соцреализмом попахивает от тебя, папаша. Ну, ничего. Приблизим пока что к Венере Милосской, а через недельку-другую с Б-ей помощью да при попустительстве стражей порядка поднимем чуток к раннему христианству – к Иоанну Крестителю, например”.
Вынимает этот новоявленный реставратор ножовку и примеряет, где бы получше ампутировать мои руки. ”Это как же, – проносится в моем побронзовевшем мозгу, – буду стоять сначала с культями, а потом и вовсе без головы? Да ни за что!”
Обливаюсь холодным потом, но все же пытаюсь поднять свои пока что целые тяжеленные ручища, чтобы опустить их на голову поганца. И, представь себе, удается. С грохотом он падает вниз, а его сподручники в ужасе улетучиваются. И громовым голосом, от которого задрожали близлежащие дома, кричу вдогонку убегающим:
– Так вам и надо, ворюги!
И тут уже не во сне, а в полудреме слышу, как кто-то толкает меня в бок.
– Ты с кем это воюешь, оглашенный? – кричит жена. – Мне же рано вставать, а ты орешь во всю ивановскую.
Не стал я ни оправдываться, ни пересказывать свой кошмарный сон. Но с тех пор перестал читать на ночь. Не только “ужастики”, но даже, казалось бы, безобидные стихи

1
Юдейська мудрість каже: «Той, хто не навчив сина ремеслу, не годен називатися батьком».
2
Я народився без батька. Мати казали, що його забрали вночі горезвісного тридцять сьомого року. В дитбудинку, куди привезли мене після голодомору сорок шостого, був столярний гурток. Після школи мені подобалось мати справу з деревом (це, певно ж, од дядька Хведося). Неохоче залишав заняття, коли вихователька , котра віднайшла в мені схильність до віршування, часто-густо забирала мене для підготовки до якогось свята чи для роботи над газетою. Так і лишивсь я зі знанням порід дерев, а руки нічому путньому не навчились. Освоював різні ремесла од майстрів своєї справи і як умів передавав згодом синам.
Але задумувалась ця оповідь про ремесло не з метою розповісти про свій невдалий досвід, а про царського сина , що, звісна річ,за такого батька не знав ні голоду, ні дитбудинку, а в разі потреби міг мати найкращих учителів.
3
Це було в давній Персії. Не знати як син володаря країни закохався в доньку чабана і захотів узяти її за дружину. Прийшов до батька за благословенням. Не стримуючи гніву, той закричав: «Я - цар, ти – син царя. Як можеш ти одружитися з такою нерівнею? Викинь це з голови! Я сам знайду тобі дружину!»
Жодній принцесі не хотів віддати своє серце юнак, і цар змушений був врешті-решт погодитись із сином. Послав до майбутньої нареченої сватів. На превеликий подив почули ті відповідь красуні:
«Якому ремеслу навчений царський син? Що степний робить своїми руками?»
«Царський син не мусить робить нічого самотужки. Є на те слуги...»
«Передайте тоді женихові, що я зголошусь на шлюб тільки тоді, як він навчиться робити щось своїми руками».
Засумував принц, почувши відповідь улюбленої, але був не з тих, хто чваниться походженням. Вирішив будь-що навчитись ткати килими. Найкращі майстри тішилися своїм здібним учнем, бо він не тільки вмів ткати, а й робити на килимі малюнки і навіть тексти.
Тільки побачивши власноручну роботу принца, донька чабана зголосилася стати його дружиною. І невдовзі вразила самого царя і своєю красою та поводженням, і неабиякою кмітливістю.
Принц полюбляв ходити містом без охоронців, розмовляти з простим людом. Якогось разу привітав його незнайомець і запросив у гості. Принц погодився і опинився... в помешканні, де хазяйнували розбійники, розправляючись по-своєму з багатими людьми. Довірливого юнака чекала неминуча смерть, бо вбивці не впізнали в ньому царського сина. Обшукали і на свій подив знайшли в його кишенях не гроші , а...солому.
«Я вмію ткати гарні килими,- пояснив принц .- Якщо дасте вдосталь соломи, то зроблю таке, за що мій батько=цар дасть вам скільки захочете золота, щоб викупити мене».
Розбійники погодились і килим дивної краси був готовий. Поміж візерунками був на ньому ще й текст, який гвалтівники не помітили чи просто не вміли прочитати. Віднесли килим у царський палац. Дружина принца прочитала й показала цареві. Тої ж миті разом з тим, хто приніс килим, було послано вояків і невдовзі принц повернувся додому.
«Люба моя,- обіймаючи красуню-дружину, шептав юнак,- тільки завдяки тобі я лишився живим. Твоя вимога мати ремесло в руках врятувала мене од неминучої смерті».