Повесть

Неужели психушка по тебе вздыхает?
Вроде никогда не страдал ни манией гениальности, ни графоманией, ни какими-либо другими фобиями, ни – упаси Боже! – симпатией к И. В. Сталину или В. Ф. Януковичу, а эти глаза, они смотрят на тебя – вот уж сороковая осень пришла. Поздняя осень.
Нынче она мягкая. И утренний Киев сегодня туманно задумчив. Листопад, месяц, ещё не истёк теплынью, и не слышны, не видны отдалённые седой зимы угрозы. Листва на тополях и каштанах поредела, но всё ещё держится, и по жёлто-багряному разбросана зелень.
И оттуда, из листвы, – глаза. Большие, придирчивые.
С устатку – медленно идёшь по Днепровской набережной. За спиной – сумка, почти пустая. И будка охранника – там, где строится новый мост для автомобилей и поездов.
Руки – в карманах брюк, правая играет мелочью: четырьмя-пятью монетками. Достаёшь одну, трёшь пальцами. Рассматриваешь. На реверсе – нечёткий символ независимости. Достоинство – 25 копійок. Три американских цента. Если в супермаркете, в экономичном, – спички можно купить, целых три коробка. Суёшь монетку обратно, припоминаешь – что у тебя дома осталось. Мысленно шаришь глазами по узким полкам подвесного шкафчика над кушеткой, по столику, по самодельной электроплитке – на ней, в кастрюльке, сваренный вчера суп. Прожиёшь. Сегодня двадцать третье. Через три дня – долгожданная получка. Ждёшь с томленьем упованья. Ждёшь уже больше месяца. А последние дни – страстно. Ты любишь получку. Как первую свою женщину, любишь. Как...
Эти глаза!.. Глаза, глаза, глаза, глаза... Одни и те же – нет им числа.
Мост Патона впереди. И круча за ним, на правом берегу. А над ней – затмевающие златоглавую лавру бездонные карие глаза. Господи, за что такая честь?!
Трясёшь головой и бежишь, бежишь. Перед улицей Серафимовича круто забираешь вправо, к своей девятиэтажке. Виски – на пределе, сердце ударяет о ребро...
Что это – внезапный финиш? Чтоб не упасть, хватаешься за ствол молодого клёна, опускаешь веки, и – слава Тебе, Господи! – ничего не видишь. Ничего. Стоишь, не падаешь, шатаешься, Богу известно – сколько времени. Но чувствуешь: осень тихо подплывает к зиме. С того дня – сороковая и, сердце подсказывает, последняя. Что ж, так тому и быть.
Чему? Как скоро? Пустая сумка тяжела, лямкой давит плечо. Идёшь к дому, то есть восвояси. Подходишь. У первого подъезда под мусоропроводом есть каморка, откуда в советские годы выгребали пищевые и бытовые отходы, где обосновался электрик Дима и куда тебя впустил за просто так, из жалости – чувства недешёвого и дефицитного.
Навстречу – машина. Развелось их в Киеве, как червей в навозе: на детских площадках, на облысевших делянках земли у многоэтажек, где раньше на газонах росли чернобрывцы и метлица, у мусорных контейнеров и на дорожках между домами.
Отскакиваешь в сторону, падаешь на лавку у подъезда, у четвёртого. Пытаясь отдышаться, задерживаешь дыхание, смотришь вслед лихой «тойоте» и видишь... след: шина отпечатала рисунок протектора на юном откровении, пятиметровом, явлённом на асфальте белой краской:

ТВОЯ КРАСОТА БЕССМЕРТНА
И – дымка покрывает писаный восторг, и дома, и машины, и деревья, и сор повсеместный: пластиковые бутылки, и целлофан, целлофан, и окурки – всё-всё. И глаза смотрят из дымки. Те же, из той осени.

1.
Предчувствие не проходило.
Не хотелось идти в контору, на неделю отложил, потом на три дня: причину придумал, – потом... Но к исходу августа паспорт, удостоверяющий право пребывания на территории, которая называлась родиной, – этот аусвайс напрочь выдохся, и на почте, по торжественным дням, обычно воскресным, когда стоял у окошка «до востребования», серая обложка источала трупный запах. Ладно, со святыми упокой. А где – в конторе найдут место, да оно уж, небось, имелось – в каком-нибудь скотомогильнике никому не нужных бумаг.
Хоть круть, хоть верть, а понедельник 28 сентября был неминуем, потому как время не исчерпалось и не прекратилось. Тот денёк, привычно тяжёлый для всей страны, ремонтный кагал начал раскумаркой. Прямо в бытовке.
Механик Серёга Махалевич вякнул что-то про обязанности и про вонь эрсеушных начальников, но Женька Орёл, бугор, предложил ему поправиться, и плодово-выгодное – всего-то рубль семь пол-литра – осадило у шефунца обличительный похмельный синдром. До самого пупа. Серёга подобрел.
Поставив стакан, уже пустой, на стол, высказал трезвую мысль:
– Сколько ни работай, зарплаты всё равно не прибавится. Хлопцы, меня сегодня нет. Если кто спросит – я уехал искать недостающие запчасти к подъёмнику. А ты... – на самом тогда молодом – полтора годка до двадцатника – как бы запнулся: – Что ты?
– А я в отгуле за субботу. Пойду сдаваться блюстителям. Паспорт у меня весь вышел.
– Ну... давай. Сдавай себя. Хотя нет, не годишься. Ты же выпил.
– Да, чай. Два стакана.
– Гы... А закусывал?
– Конечно. Вишнёвым вареньем. Домашним.
– Ладно, иди. Да смотри, никого там не обругай.
– Что вы, Сергей Сергеич! Там все такие любезные, обходительные...
– Эт´ точно! – Серёга усмехнулся. – Особенно, когда у них дубинки в руках.
Бугор провозгласил тост во здравие советской милиции – ремонтная банда, не исключая механика Серёгу, смеясь, приложились к стаканам.
Милиция тем временем жила – не тужила. У входа в отдел подбилась могучая кучка крепких сержантов. Проходя мимо, из трёх-четырёх реплик понял: все они ещё во вчерашнем дне – кто с кем, (кого, чего) и сколько.
Коридор заполнила тишина, какая-то нарочитая и сонная, густая. В закутке между кабинетами, где граждане обычно заполняли листки прибытия и убытия, не было ни души. Тусклая полоска окна между шторами намекала на то, что за ней что-то имеется. Если да, то что оно и каково?
Против окна – дверь, крашенная в серое, массивная. Постучал.
– Да, войдите!
Неожиданно – мелко и противно – задрожали лодыжки. Однако напрягся и переступил черту. В глубине кабинета, у окна, женщина поливала герань и фиалки.
– Извините, я сейчас. – И вылив остатки воды в большую кадку с кактусом, обернулась: – Что у вас... молодой человек?
Не «уважаемый», не «гражданин» – выразилась деликатно. И точно – потому что большие, очень большие карие глаза пролились тихой, сдержанной грустью бальзаковского возраста. И – мгновенье за мгновеньем явилось – улыбнулись: в открытую форточку воробышек влетел, но тут же круто развернулся, сел на раму и как бы раздумывал, что ему делать дальше.
– Ещё один посетитель, робкий... Так я слушаю вас. – Казённая униформа не могла скрыть изящную уверенность.
– Красиво... Красиво тут у вас.
Она опять улыбнулась. Но не так, как прежде, – ярко и щедро:
– Не похоже на кабинет, правда?
– Может, и не похоже. Я в кабинетах бываю очень редко – когда вызывают.
– Понятно. – Она тронула стул, провела рукой над сиденьем. И кивнула – приказала.
Пришлось подчиниться. А воробышек, вольная душа, улетел.
– Даже не знаю, как обратиться к вам...
– Октябрина Владленовна.
– Как?.. А... а почему?..
– Почему такое имя-отчество? Мой дед профессиональным революционером был – и сына именем вождя революции назвал, а мне имя дали в честь самой революции.
– Очень хорошо. Меня – Павел... У меня... паспорт просрочен.
– Давно?
– Завтра месяц будет.
– Для того, чтоб выписать штраф, достаточно вполне.
– А большой?
– Ну, на этот раз, на первый и, будем надеяться, последний, – немного. Ограничимся пятнадцатью рублями.
– Пятнадцать рублей?!
– Да. А что?
– А пять нельзя?
Она прошлась по кабинету, от стола к окну, и вернулась.
– Дай-ка паспорт, Павел.
– Вот...
– Та-ак. – Усевшись в кресле, перелистала странички. В какой-то момент, не поднимая головы, как бы сама себе проговорила: – Пятнадцать рэ жалко на алтарь Отечества положить. – И вскинув голову, но продолжая смотреть в паспорт: – Ты член комсомола, Павлик?
А, плевать. Всё равно скощухи не будет. Решился:
– Я член. Но сам не знаю, действительный или недействительный. Два года на собрания не хожу, взносы не плачу.
– Что ж ты так? Такой молодой, крепкий – и сторонишься молодёжи...
– Октябрина Владленовна... Вы вот штраф хотите мне выписать. На пятнадцать рублей! А я хозяйке задолжал двадцать пять. Не отдам через пять дней, в получку, –выставит мои вещи из квартиры. А получки-то всего рублей пятьдесят будет. На что жить? И на что мне этот комсомол?
– А всего-то, Павлуша, сколько за месяц заработал?
– Да рублей девяносто получится.
– Куда ж аванс девал?
– Купил брюки, вот эти.
– Хорошие, тебе идут.
– Лучше б не покупал. Мог бы штраф уплатить.
– Ладно, Павлик, обойдётся Родина без твоих пятнадцати рублей. – Октябрина Владленовна встала с кресла, обошла стол, приблизилась. И – чуть с ума не сошёл – по волосам ладонью, мягко и требовательно: – Но за тобою, мальчик, долг. Или должок.
Что это, что? Дотоле неведомая дрожь охватила. Едва сдержал себя, чтоб не застонать оттого, что – рука… и оттого, что – убрала.
– Вот и хорошо, малыш. Заполни вот эти листки – и можешь быть свободен.
– Да я не знаю как. Помогите мне.
– Ладно. Распишись, а паспортистка всё сделает.
– Ага, спасибо...
– Да не там, чуть выше... Теперь правильно.
– Спасибо вам, большое. До свидания.
– До свидания... воробышек. Иди. В субботу придёшь, к часу дня.
Сержанты всё ещё стояли у входа. И на звук открываемой двери все обернулись.

***
Сколько лет она не крашена, эта скамейка? И сколько здесь времени прошло в этом сидении-бдении? Минут десять? Десять лет – уже не детских, уже приправленных горечью?
Нырнул в тот наплыв, чтоб укрыться от них, от глаз... вида вполне человеческого, но невиданных. Нырнул – и понесло, понесло...

2
С тринадцати лет понесло – подальше от ямы, от материнского праха – к бездетной тётке Насте, сухощавой и сутулой, но живой.
После уроков летел. Домой, домой, то есть к тётке. Там уже суп поджидал, уже подогретый. И какой-нибудь пирожок – с вишнёвым вареньем или с нелюбимой капустой. Наливая в полýмисок, тётка день за днём выкладывала порциями думки. Или расчёты.
– Ти, Павлику, на мене не дуже надійся. Бач, яка я стала. Постаріла, а дядько Микола на той світ пішов. Без чоловіка тяжко... – И после, может, через неделю:
– Ох, Павлику, що мені робить? Як нам до пенсії дотягнути? Га? Скажи. Ти ж хлопець тямущий 1. У тебе ж дар, Павлику. Ти ж у математиці, наче янгол у небі. Та й до заліза, я бачу, вдатний 2 .
Через месяц она ещё что-то причитала – уж и не вспомнить. Говорила, говорила... А за окном гуляла студёная весна, и в старую хату ветер дул, продувал насквозь, северный – на юг, в сторону Никольска.
И без устали дни к лету летели... потом – к его излёту. И вдруг остановились, свернулись в тревожном трепете перед воротами, крашенными под сталь, высокими, железными. Тётка захлюпала носом, дряблые щёки затряслись, и сожаление – неподдельное, щемящее – продрало сухую глотку:
– Будь слухняний в училищі, Павлику... – Прижала к себе, голову – к двум бурдючкам под ситцевым платьицем. – Покірливе телятко дві матки ссе...
– Ма-а!..
– Та не мама я тобі...
– Знаю, ма… тітко. Мами нема. – Лбом вжимался тётке в грудину.
– Нема... Я скажу тобі, синку, щоб ти не побивався, щоб...
– Що, тітко? Що? Кажіть!
– То не матір твою поховали, хоч за маму тобі була ще з пелюшок... Зразу ж по тому, як муж її, Льонька, під поїзд попав, ішла вона од нього, од могилки, та й Богу казала, що якби Він їм дитину дав, то легше б їй було, _______
1 понятливый, сообразительный (укр.)
2 охочий (укр.)
розраду мала б. Та в сльози... Але доходить до дому, заходить у двір, а на ґанку – дитя. Ти, Павлику. Очичками кліпаєш і до неї, до мамки: ґу-ґу...
– Тітко Настусю...
– Нічого більш не знаю, синку. Ти йди. Як Бог пошле яку копійку, то вишлю тобі... Іди. – Перекрестила.
Поглотил пацанёнка Никольск, всего, без остатка. Рогатник 1 – проглотил и через три года от несварения вырыгнул. На стройку! В люди...

***
Две крысы у контейнера. Не он и она – просто две ожесточённые твари. Дерутся.
Бóльшую меньшая побеждает, гонит. У свалки строительных отходов – краткое противостояние, угрожающее решающей схваткой. Но нет: хоть и непримиримые, твари всё же расходятся.

2
...По крыше хрущёвки, мимо кучи мусора, под стрелой крана, мимо поддонов с кирпичами – по крыше, по крыше... Она, почти плоская, – взлётная полоса... Там, за Никольском, у дороги на Воздвиженск. Дорога устремляется в гору... И – ввысь. Ну, выше! Ещё выше! Над городишками... придумали ж: Никольск... Воздвиженск... Над людьми, над двулапыми, над...
Ещё выше – и за квартиру отдавать не надо... и долг-должок – не надо... Но Октябрина Владленовна – саму
её не видать, но голос внятный: «Павлик, малыш, куда ты? Куда без паспорта? В тюрьму захотел?..»
И рука, властная, повелительная – за плечо:
– Павлуша!
– Га? Я Павлуша.
_______
1 профессионально-техническое училище (арго).
– Уже полдвенадцатого. Тебе пора.
– Га? Куда?
– Забыл, что ли? За паспортом.
Ага, за паспортом. Значит, уже суббота. Исподтишка подкралась.
Опомниться – минуты не нашлось. Накануне допоздна гуляли. С Полинкой, с такой ароматной и глазастой, с большими зелёными. С Полиной с трикотажки. Коктейли пили... А за что? За какие такие? А... перевод получил, целых двадцать рэ тётка Настя прислала. Ну и погуляли. У Страда, у причала, а потом на Набережной и ещё где-то – аж хмель ударил в голову, на минуту какую-то. Ясно, на какую... Часа в два ночи отвёл Полину в общежитие. Она ничего, Полинка, – целовать даётся...
– Вставай же, парень, да поживее. Опоздаешь.
Хозяйка. Рот раскрыла, обнажая зубы цвета гнилого яблока. И зияющие пустоты между ними. Ещё не старая, но благосклонная к бормотушке, лиловеющая, грузная – заполнила перегаром всё воздушное пространство низкой, тесной клетушки.
– Вы, Алевтина Паллна, выйдите.
– Да что ты, Павлик! Разве я ничё такого не видала?
– Тем более выйдите, если видали. Зачем вам?
– Ну ладно, ладно. Токко больше не проси разбудить. – И зацепив ногой кровать, развернулась.
Суббота началась не совсем удачно. Во дворике у рукомойника наскоро умылся, натянул штаны и – за калитку, к сточной канаве, вылезшей из-под земли почти у самого лимана, почти в самом устье широкого распадка. По обеим её сторонам селеньице угнездилось: домишки, аккуратно и обстоятельно сработанные из отходов жести и фанеры жилистыми мужиками, перетекшими в город из окрестных сёл. Подшучивая над судьбиной, поселяне дали своему гетто броское название: Ялты.
Перепрыгнул канаву и по глинистому склону – вверх, к цивилизации, на Кузнечную, уютную и спокойную. Несмотря на трамваи, иногда проходившие по обеим её сторонам, она никогда не была оживлённой улицей. Наверное, такой и осталась. Хотя пришло время, неверное и долгое – почти весь прошлый век, – и сама собой как бы не была: заклеймили кликухой большевика Борзоходова. Но историческое это кощунство улица перенесла спокойно и с достоинством. За фасадами домов из пиленого камня жизнь из года в год творила самоё себя. Вдоль трамвайной линии, упрямо пронизывая корнями неподатливую землю, тихо и настойчиво росли корявые акации, древние, но чуждые старости.
Таких, как на юге, нигде больше не видел. Подумал: попроси россиянина назвать первое пришедшее на ум дерево, он скажет: берёза, – украинец: калина, а южанин, будь то украинец или гагауз, конечно, вспомнит акацию. Стойкое дерево, крепкое. Как-то помучился и сделал из него рукоятку к молотку. Для себя. А если... если будет продолжение рода, то и правнук возьмёт её в руку и сыну своему заповедает тот молоток. Чудо-дерево.
Какой ум его измыслил? И в школе, и в рогатнике говорили: это дар земли. Получается – земля придумала. А терновник, а будяк, чертополох колючий, – тоже земля? Умница!
А если не земля, то кто? Тётка Настя что-то про дар... ага, математический – обмолвилась. Но если – дар, то и даритель должен быть. Кто он? Родная земля? Страна? Ну, известно, чтó она дала. С хозяйкой рассчитаться никак не удаётся.
Но – впихнул сам в себя, в самое нутро: хватит, не для тебя, работяги, эти мысли. Ожидало то, что нарочно не придумаешь и... и вряд ли приснится.
В том же кабинете, за тем же столом, по соседству с тем же кактусом сидела Октябрина Владленовна. Но другая. Преображённая. Помолодевшая. Вскочила, как девчонка, взяла со стола новенькую книжицу и, взметнув её над головой, представила:
– Читайте, завидуйте, я гражданин Советского Союза! – Улыбалась, улыбалась. Так сказать, лучезарно.
Затем не спеша опустила руку с паспортом на стол и ещё медленней двинула на край, на другой, противоположный:
– Вот, Павлик, бери свою краснокожую паспортину.
Потянулся, чтобы взять книжицу, но она, Октябрина Владленовна, отвела в сторону. И другой, левой, рукой в запястье уцепилась:
– А должок? – Глаза, чёрные, – блеснули, вспыхнули: – Вот что, малыш, поедем сейчас ко мне домой, там работа для тебя есть.
Усадьба Октябрины Владленовны одной стороной примыкала к воинской части. С двух других – два забора, намного выше человеческого роста, почти трёхметровые, увенчанные колючей проволокой. За воротами, сразу же, – сад, молодой и роскошный. И дендрарий. А за ним – дворик. И дом над самым лиманом. Небольшой, но высокий, гордый, простёр из широких окон уверенный взгляд на плёс и на далёкую Барбариху на низком правом берегу.
– Ну как, нравится тебе здесь, Павлик?
– Да, нравится.
– Пойдём в дом.
Но подошли к резному крыльцу – и вынуждены были остановиться: откуда-то – из-под крыльца, что ли? – огромная псина выскочила, дорогу преградила, внушительно зарычала.
– Стоять! – Октябрина Владленовна руку вскинула. – Свои.
Псина замерла, только хвост чуть-чуть дрожал. Хозяйка наградила собаку лаской:
– Иди сюда, Джон. Познакомься. Это Павлик. Павлик хороший. Понял?
Джон понял – отступил в сторону.
В прихожей на одной стене висел обрамлённый позолоченным багетом портрет мятежного отца страны, а у другой, между двумя окнами, стояла скульптура в натуральную величину: человек с распростёртыми руками, пригвождёнными к брусу. Необычная фигура. Не так, чтоб вовсе неизвестная, но не то, что её визави, Влад Лен, с его вездесущим прищуром.
Октябрина Владленовна тоже посмотрела на скульптуру:
– Сын божий... Это, малыш, сын божий. Копия, конечно, но хорошая.
– А настоящий?
– Настоящий? – По её лицу улыбка растеклась, показалось – грустная: – Настоящего, может, и не было никогда. Скорей всего, не было. Выдумка, миф – так вожди наши утверждают. И другие – вторым голосом. Но что с того, что миф? Где их нет, выдумок?
Сначала – выдумка, потом дело и всё остальное. Пусть бы он был у нас везде, а не только в музеях и в прихожих, этот сын божий, если люди верят в него. А ведь верят, Павлуша. Скульптор поверил – и вот какой шедевр получился. Тёть Маня – она приходит ко мне, убирает, – как придёт, работу не начинает, пока не поцелует этот камень. Живой он для неё. Но тебе, я вижу, неинтересно, да, малыш?
– Почему же... Интересно. Не так, как вашей тёть Мане, но всё равно. А... а тёть Маня, за что она его так любит?
– За страдания. За грешников, говорит, пострадал. И ещё за то, что небо открыл.
– Небо? Так его ж Гагарин открыл.
– Это же самое я тёте Мане сказала. А она мне ответила: «Для мотылька и лужа как море, и за тучами ничего-то нет. Но есть, есть и третье, и седьмое небо. И туда, – говорит, – никакая ракета не долетит»... Хочешь, малыш, на небо?
– На какое небо?..
– На седьмое.
– А работа?.. Ну, та, что вы про неё говорили.
– Ах да, Павлик. Иди сюда. – Она опустилась на софу. И полулёжа: – Иди же!
Полинка с трикотажки так целоваться не умела. Очумел, ошалел. Вот он, вот он... сон? Сон в руку. Уже не сон. Вот-вот... какая-то секунда до взлёта.
– Подожди, малыш. Подожди...
Потащила через прихожую, вон из дома. Через дворик – в сад, в окружённое терновником укромье. Там постель ожидала, широкая, облачного цвета.
– Я люблю тебя, малыш! Я люблю под открытым небом. Я под открытым небом люблю... Чтоб облака – высокие, и редкие, и лёгкие, как перья, как пух...
Суббота ушла как-то по-английски. И воскресенье вконец истекало мгновеньями. Сидели за столом под раскидистой грушей, и, проголодавшись, натурально ужинали. По-царски: сёмгой и салатом из помидоров. Потом пили чай с ромом.
– Ну как тебе, малыш?
– Ты ещё спрашиваешь...
– Ты такой славный! Это самое важное. Умения, правда, чуть-чуть не хватает. Но я тебе обещаю, я сделаю из тебя мужчину, мужа, ко всему приспособленного.
– А можно спросить?
– Спрашивай, Павлик.
– А почему из меня? И почему именно я такой славный?
– Другие тоже неплохи. Но ты... Ты – это ты. Я долго выбирала, но как тебя увидела – всё! И выбирать забыла. – Она протянула руку и погладила волосы, нестриженые и непокорные, отчаянно мужские. – А я – я тебе хоть немного?..
– Много. Очень. Через край.
– Павлик, знаешь, я подумала, переходи ко мне.
– Что значит – к тебе?
– Жить. Места хватит. Будешь за домом ухаживать, поддерживать его. Сад и огородик – тоже твоя забота будет.
– Когда ж я успею? Ты столько хочешь нагрузить на меня, что хватило бы времени на это, если с утра до вечера хлопотать. А ведь есть ещё работа на стройке.
– За эти жалкие гроши? У меня ты в два раза больше будешь иметь.
– А ты – где возьмёшь?
– Ну... есть источники.
– Я подумаю, ладно, Октябрина?
– Нет, Павлик... Зови меня иначе.
– Тебе не нравится это имя? Оно же твоё. Октябрина Владленовна.
– Для тебя я – суженая... О! Есть имя Эжéна. Благородная. А для тебя, по звуковому подобию, я буду Сужéна. Удачно, не так ли?
– Может, и удачно, но как-то непривычно.
– Всё у нас непривычно, малыш.
– Не зови меня так. Я уже не малыш.
– Но ведь Павел, в переводе с греческого, и есть Малыш. Или ты уже не Павел?
– Павел.
– Малыш, значит...
И – опять, опять... И ещё, ещё... и уже невмоготу – и не оторваться! Ещё...
И воскресенье истекло в небытие. Глаза открыл на рассвете, в понедельник. Но плаванье – сквозь густую листву притихшего сада – всё ещё длилось. И женское лёгкое дыхание, лёгкое дыхание... Удивительно: дыхание свежести, утренней прохлады...
Поднялся. Сделал сотню приседаний и пятьдесят отжатий от земли. Натянул штаны.
С востока, из-за казармы, свет вытекал, игриво отражался листьями деревьев, пытался преодолеть забор, но – виделось: остановленный колючей проволокой, падал на траву. То был знак.
Что день грядущий нам готовит?
Сам себя спросил – и понял, что вопрос риторический.
– Па-авлик... малы-ыш...
– Да, Павлик. Павлик я. Но что – так и останусь малышом? До старости? До гроба?
– Нет. Оставь эти комплексы. Малыш – мужчина. Малыш – муж.
– Понятно. Мужчине пора на работу.
– Какая работа, Павел? – Она поднялась, неторопливо потянулась – прелестная и восхитительная сочной своей наготой. – В отношении работы мы ведь уже всё решили. Зачем же к этому возвращаться?
Она умела подчинять себе. И, чтоб не покориться, отступил:
– Надо же заявление на расчёт написать... Да и расчётные деньги не будут лишними.
– Ладно. Только позавтракай.
– Угу.
Яичница с беконом показалась невкусной. Хотя в другое время и, наверно, в месте другом... В другом...

***
Что-то шею как бы обожгло слегка. И опять. А, снежинки...
До первого подъезда, до дому, – метров сто, не больше. Но не торопишься. Не хочется.

3.
Пришлось пойло выставить. Много: в обычном режиме хватило бы на два раза. Но причина солидная оказалась: часа за три Серёга Махалевич расчёт оформил и даже расчётные принёс вместе с расходным ордером.
Бугор проповедь выдал. Или напутствие. Или торжественное слово, как перед погребением... И уже после первой все забыли про виновника пьянки.
Куда направиться – решать не пришлось. На трамвайной остановке стояла одинокая... та самая стояла, не умевшая целоваться. Но в непонятном предвкушении – модно и празднично одетая. Ждала. И дождалась.
Вдалеке, с Малой Морской на Кузнечную, трамвай выруливал.
– Поленька!
– Павел!
Как два потока. Как Страд с Калигулом сливаются – и одна вода получается, а потом... да, в море, огромном и часто-часто штормовом, и ещё раньше, в лимане, растворяется в солёной и горькой большой воде. Нет! Нет и нет...
– Павел... Павлик, люди вон идут.
– Идут? Пусть идут, куда им надо. Мы их не трогаем. И нас они не трогают, нисколько. Мы – куда пойдём?
– Куда поведёшь.
– Хотелось бы в райский сад, испробовать этих... нектара и амброзии, да адрес не знаю, и спросить не у кого. В зоопарк пойдём, в шапито, на мороженое, на коктейли. На Соборную не попадём: она теперь, под стать времени, Коммунистическая, – но эту почтим своим визитом, пройдёмся по ней церемониальным шагом. Там все сливки Никольска. И всё сливное, весь парабомонд...
– Павел! Ты где всего этого нахватался, Павел?
– Конечно, в Никольске, на центральном рынке, и в приютивших меня Ялтах, и в бытовке... да, в нашей. А, в основном, – на улице Московской, в библиотеке.
– Хочу в библиотеку.
– Хорошо. Но сначала на Комм-улицу, на мороженое.
Полина-Поленька... Горячая ладошка приветливо увлажнилась в крепкой и, думалось, надёжной руке. В мужской. Рука об руку, вроде как обручённые, пересекли перекрёсток Садовой и Кузнечной, вошли в подошедший трамвай.
– Полина, у тебя богатое воображение?
– Ну, есть...
– Мы сейчас в этой старой, разбитой колымаге. Можешь себе представить, что это свадебная карета?
– Я даже рай в шалаше могу себе представить.
На крутом повороте на Малую Морскую вагон качнуло в сторону – Полинка... влипла, грудью всю её почувствовал... И так себе напредставляли, что чуть было не проехали остановку на Потёмкинской.
– Поль, зайдём на почту. Я каждое воскресенье туда захожу. А вчера пропустил.
– Зайдём.
– Там и кафешка рядом.
Но не попали – ни на коктейли, ни на мороженое: письмо от тётки Насти получил, написала, что приедет в Никольск в понедельник вечером, около девяти, и чтобы встретил, потому как везёт кое-что. Ушли с почты погрустневшие, пришибленные неожиданным известием.
– Поленька...
– Да, Павел...
– Пойдём на Никольскую.
– Зачем?
– Затем, что...
Цветочный рынок растянулся почти на квартал. Нагідки, троянди, жоржини, повсеместные на юге півники или петушки, по-русски... Нет, всё не то.
И только в самом конце базара, уже затихающего, – неожиданные лилии. Белые-белые. Опрятная бабушка обрадовалась долгожданному вниманию:
– Купляй, хлопче, для свої дівчини. Вона в тебе краля. Подаруй ці гарні квіти, як раз до лиця їй будуть, при-красять.
– Вона, тітонько, й без квітів красуня. Такі розквіта-ють раз на тисячу літ. А квіти – щоб мене не забувала 1.
Полинка, Поленька и вправду цвела.
– Приеду на работу – все девки ахнут! Вся вторая смена завидовать будет, и наша, третья, а утром – первая! Я тебя не забуду, Павлик. Никогда, ни за что!
Подпрыгнув, обняла за шею, поцеловала. Умело, од-
нако же.
Проводил до остановки.
– До свиданья, Павел.
– До встречи, Поленька.
Где? Когда?
Трамвай удалялся, уменьшался и, маленький-малень-кий, скрылся за поворотом.
«Что ж это такое?! Как же ты допустил, дурак? И почему?»
Потому. Потому, что... Павел.
И – что делать, придуманной свадебной карете не угнаться было за разболтанным старым трамваем... – поспешил к месту встречи с тётей Настей, уже привычно-

_______
– Покупай, парень для своей, девушки. Она у тебя краля, – Она, тётушка, и без цветов красавица. Такие расцветают раз на тісячу лет. А цветы – чтоб меня не забывала.
му, на углу Пушкинской и Потёмкинской, рядом с остановкой трамвая. Другого, с другим номером.
Выйдя из автобуса, тётя Настя с какой-то удивительной радостью причитала:
– Оце, подумала, поїду. Мо´ вже й не прийдеться більше: стара стала й кости крутить, ломить. – И, ука-зывая на два больших клумака: – Тут тобі всього пона-давали: і сала – двоюрідний твій дядько Григорій кабана заколов, – і ковбаси домашньої – він же дав, – і варення з вишень, і вершечків – тітка Ліда, сусідка, – пам’ятаєш її? 1
И пока ехали до Четвёртой Слободской, всё вспоминала и рассказывала – вроде как по Воздвиженску прошёлся и в гостях побывал у знакомых. И, выйдя из трамвая, вместе с двумя клумаками на плечах – нёс нелёгкий, но приятный груз недавнего прошлого. И про Полину не думал.
Домик Алевтины Павловны, освещённый непривычно сильными лампочками, виден был издали. И «москвич» неказистый стоял на берегу дремотно журчащей канавы, напротив домика. И, чего никогда не бывало, коридорчик тоже был освещён. И, когда вошли в комнату хозяйки, встретила не она...
– Ты? Как ты здесь оказалась?
– Ты, малыш, недооцениваешь нашу службу и некоторые её возможности.
Никто ни с кем не поздоровался. Тётя Настя продолжала держать в руке довольно-таки тяжёлую сумку. Алевтина Павловна в ту же минуту ушла подальше от греха. А она, «Сужена», одетая в ментовскую форму,

_______
1 – Вот подумала, поеду. Можʻ и не придётся больше: состарилась я, и кости крутит и ломает. /.../ – Здесь тебе всего понадавали: и сала – двоюродный твой дядя Григорий кабана заколол, – и колбасы домашней – он дал, – и вренья из вишен, и сливок – тётка Лида, соседка, – помнишь её?
отмеченная майорскими – уже! – погонами, улыбалась – тепло и завлекательно. И, улыбаясь, продолжила:
– Мне, конечно, приятно, что молодой человек обращается ко мне на «ты». Но, к сожалению, я при исполнении. Перейдём к делу. А оно состоит в том, что молодой человек обвиняется в подделке документов и подлежит задержанию, что я и выполняю.
– Какая подделка! Ничего такого я не знаю!..
– Поедем в отдел, Павел, разберёмся.
– А тётя Настя?.. Я сколько там пробуду?
– Сколько? – «Сужена» помолчала, кратко и оглушительно. – Это зависит от тебя, Павел. Но я надеюсь, даже уверена, что не позже, как утром, ты вернёшься. Ты же парень благоразумный.
Ну да... Скорее, смышлёный. Понял, что ситуация несложна, однако – зуд от неё. И вынужденно подыграл «Сужене».
– Ви, тьотю Настю, не перймайтеся. Ляжете спати в мене на ліжку. А я вранці прийду, довезу вас до автобуса.
– Іди, Павлику. Дай Боже, щоб усе добре вийшло... Дай, Боже, дай! Ти ж такий багатий на милості...1 – Обняла, поцеловала…
«Москвич» – он він чий! 2 – оказался машиной послушной. Как воронок 3.
«Сужена» управляла им ловко и лихо. Хохотала взахлёб. И – десяти минут не прошло – приехали. В крепость, в её, в домашнюю тюрьму...
Сели за стол. Она коньяка налила в рюмки.
– За нас, малыш.
_______
1 – Вы, тётя Настя, не беспокойтесь. Ляжете спать у меня на кровати. А я утром приду, довезу вас до автобуса (укр.)
– Иди, Павлик. Дай Боже, чтобы всё добром получилось... Дай, Боже, дай! Ты же так богат милостями... (укр.)
2 вот он чей! (укр.)
3 автомобиль для зэков и задержанных милицией.
Не притронулся. Изобразил обиду на лице:
– Ты, может быть, объяснишь мне...
– Хорошо, только в стойку не становись, малыш. Я приехала домой, а тебя нет. Семь часов вечера – тебя нет, восемь – нет. Полдевятого... Я ещё раньше узнала твой домашний адрес, не тот, по которому ты прописан, а действительный, – и к тебе.
– «Сужена!..» Т-ты... ты, «Сужена...»
– Да, малыш, суженая. Судьба. Ты хоть понимаешь, что обратной дороги у тебя нет?..
Вжал себя в сиденье, спину в спинку стула. Она подошла сзади и ладонями – под сердце. Мучительно желанная, неподдельно нежная – обняла по-матерински.
Обмяк. И увлажнились глаза под веками.

***
...Нет, веки... От нескольких снежинок.
Сколько ещё сидеть здесь, на этой... скамье памяти?.. скамье подсудимых?
Сколько ещё терпеть обличения? Сердце всё ещё сту-чит. Как – не важно. Стучит.
Сидеть или встать и идти – всё равно. Сидеть – до чего досидишься? Идти – куда? И зачем?
Не карие – чёрные глаза перед глазами. Глаза укоряющие и влекущие. Но обратной дороги нет. Ни для кого. И ты, честное перед совестью ничтожество, и рад бы умалиться, да это невозможно тому, кто взвешен... и найден очень лёгким, легче пустоты.
Что за слова? Где их слышал? Или читал где-то? Откуда они?.. А, это ж тёзка, Павел Андреич, говорил, потом, лет через пять. А тогда...

4.
Ехали по Садовой. Миновали стадиончик, и рогатник, и трикотажку... Поперёк – улица. Та самая, Кузнечная. И
здесь, на этом перекрёстке, с любовью встретился...
– Малыш, ау!
– Да?
– О чём грустишь, маленький?
– Там, на том углу, – база, где я работал. И остановка... трамвайная... там.
– Ну?
– Жалко.
– Нашёл, о чём жалеть!
– Не нашёл, а нашло на меня. Мимо едем, вот и...
– Не грусти, малыш. У тебя всё впереди.
Доехали до Четвёртой Слободской, где рельсы, описав широкую почти замкнутую дугу, завершали второй трамвайный маршрут. «Москвич» остановился.
– Извини, малыш, немножко не довезла тебя. Обратно – трудно выбираться из ямы. Иди, проводи свою тётю... Кажется, я где-то встречала её раньше, давно когда-то... Да ладно, иди. Только не шали.
– Не шалю, разве не видно?..
Трущобина Алевтины Павловны, приют раздумий и... тревоги. На дом не похож. Пристанище. Не первое и, видится, не последнее. Тот, материнский, в котором, почитай, всё было сделано из самана: и стены, и крыша, и даже призьба 1 – он тоже, насколько хватало остатков прочности, служил пристанищем. И домик тёти Насти таким же был, временным...
А свой, тот, где с Полиной – до старости, до глубокой, из которого вперёд ногами вынесут, и... и в котором и потом – жить и жить (ну, непонятно как – душой, что ли), он будет когда-нибудь? И где? В Никольске? Или в дремотном Воздвиженске?..
Тётя Настя сидела на кровати и тихо плакала.
– Тітонько, чого ви? Я ж повернувся. І цілий, ви ж бачите.
– Бачу, бачу, синку. Я цілу ніч не спала.
__________
1 завалинка
– Та й дарма.
– Ой недарма, Павлику. Не через тебе – через неї не спала. Я її впізнала. Не відразу ж, а як ви поїхали. Бо вже на форму не дивилася. От вона й постала перед очима, наче й не минуло цих вісімнадцяти літ... Павлику, синочку!..
– Та не плачте, мамуню. Що ж таке сталося? Ну впізнали...1
Тётя вытерла платком слёзы, встала с кровати.
– То вона тебе підкинула, вона. Жила в сусідстві, на квартирі в Ліди Багряної, і на швейну фабрику ходила в третю зміну. Була така статуриста, що хлопці табунами бігали за нею, аж дивлюся – як циганка зробилася: спідниці такі барвисті та квітчасті носити стала, широ-ченні. На кутку подейкували, що дитинку носить... як її звали? Таке якесь дивне ім’я, не наше, щось на «Дарину» схоже. Та ось мама підбирає тебе на ґанку, а сусідка Ліда на другий день, увечері, дізналася та й – до мами, до твоєї: то, каже, наша хвойда спекалась дитини, бо вже здиміла. І за два місяці не заплатила 2.
Это невозможно – ни в тот день, ни после не мог себе представить, как не рехнулся в те минуты. Отбиваясь от ужаса, приступил к тётке Насте:
– Не може бути, тітонько, ви все вигадали.
_______
1 – Тётушка, что вы? Я же вернулся. И цел, как видите.
– Вижу, вижу, сынок. Я всю ночь не спала.
– Ну и зря. – Ой не зря, Павлик. Не из-за тебя всю ночь не спала – из-за неё. Я её узнала. Не сразу, а когда вы уехали. Потому что на форму уже не смотрела. Вот она и встала перед глазами, будто и не прошли эти восемнадцать лет... Павлик, сыночек!..
– Да не плачьте, матушка. Что ж такого? Ну узнали... (укр.)
2 – Это она тебя подкинула, она. Жила по соседству, на квартире у Лиды Багряной, и на швейную фабрику ходила в третью смену. Была такая фигуристая, что парни табунами бегали за ней, но вдруг смотрю – как цыганка сделалась: юбки такие разноцветные да цветастые носить стала, широченные. На кутке у нас поговаривали, что ребёнка носит... как её звали? Какое-то странное имя, не наше, что-то на «Дарину» похоже. Да вот мама подбирает тебя на крыльце, а соседка Лида на следующий день вечером узнала – и к маме, к твоей: то, говорит, наша гулящая избавилась от ребёнка, потому что сбежала уже. И за два месяца не уплатила (укр.)

– Вигадала? І родимку над губою вигадала? І вели-чезні карі очі, такі пронизливі – що аж мороз по шкурі від них? І голос, що наче лапає тебе тим голосом?
– Ой, тітко, тітко, краще б ви цього всього не казали...
– Мо´й краще, Павле. Та вже розказала... Ти... їй того не кажи. Краще вже нічого не буде. Стережись її. Я... я поїду, Павлику 1.
...Посадил тётю Настю в автобус. Глядя, как он поворачивает на Пограничную, проводил... в безвозвратное прошлое, и – день вернулся в сознание, мерзостью своей ударил по вискам. Бежать, бежать! Куда – не раздумывал.
Опомнился только за проходной трикотажки. И только потому, что окликнула здоровенная охранница:
– Ты куда, парень?! Покажи пропуск.
Остановился. И, возвращаясь к проходной, в неизбывный гадкий день, сник, потерялся:
– У меня... нет у меня пропуска. Но мне надо, очень.
– Ишь, какой прыткий! В бабье царство ворвался. К зазнобушке, видать, спешишь?
– Да, милая.
Охранница заулыбалась и смягчилась:
– Ну если так, иди. Но будешь идти обратно – обшмонаю.
Что там было? Какая-то фигура приближалась. Как тихий прилив надежды.
– Вы не скажете?.. Тут Полина работает, на фабрике...
– Полина? У нас на фабрике их четыре или пять.
– Она... она в третью смену ходит.
_______
1 – Не может этого быть, тётушка, вы всё выдумали.
– Выдумала? И родинку над губой выдумала? И большущие глаза, такие пронизывающие, что аж мороз по коже от них? И голос – будто щупает тебя этим голосом?
– Ох тётя, тётя, лучше б вы этого всего не говорили...
– Мож´ и лучше, Павел. Да уж рассказала... Ты... ей этого не говори. Лучше уже ничего не будет. Остерегайся её. Я... я поеду, Павлик.
– В третью, говоришь? Я мастер третьей смены. У нас их три... Ой, нет, теперь две осталось. А ещё одна в больницу попала.
Одна, одна... Одна-единственная – и в больницу? Нет, наверно, не она.
– Почему? Когда попала?
– Сегодня утром, после смены. Я отчёт дописывала, задержалась часов до девяти. И в это время из больницы позвонили... – Она, фигура, сама себя оборвала. И, прокашлявшись: – Да та ли это Полина, которую вы ищете?
– Она вчера с цветами пришла на работу? «Ну скажи, что нет, что в будничной одежде, как обычно. Скажи, фигура, ну...»
– Да, с лилиями.
– С белыми?..
Конечно, с белыми. С пышными, красивыми. Чтоб не забывала...
Не забудет... Поленька не забудет, никогда, ни за что.
...В травматологии дежурная в белом халате, белом-белом, отдающем синевой, скупо сообщила: нет её, вот уж полтора часа. И полчаса, как увезли...

***
Снег покружился, покуражился и улетел на юг, а упавший на землю – растаял. Но лёгкий ветерок дышит севером. И каким-то непостижимым путём дыхание это проникает под куртку и глубже, глубже.
Ты? Кто ты? И от чего предостерегаешь бездомного?.. От чего бы то ни было, от всего – поздно.

5.
Какое-то время, не больше недели, выручали расчётные деньги.
Два дня за Калигулом скрывался, в Солонихе, у Юрца – временного приятеля, скользкой проходной личности, почти криминальной. На третий, часам к одиннадцати, поехал на Лантуховку.
На кладбище, у ямы, вырытой экскаватором, людей собралась какая-то горстка – сколько вместил небольшой утконосый автобус. Но множество цветов. И венков: от профсоюза, от комсомола, от подруг, от...
Самые дорогие цветы подарены были накануне. Ни на гроб, ни в могилу они не попали. Но в пригоршню глинистой земли набрал – и в рану, зияющую посреди многолетней травы. Отвернулся, в поле побрёл.
В лицо ветерок дул, к могиле стремился. С неуютного севера ветерок, с близкого.
«Не плачь, малыш. Не оборачивайся, Павел. Ничем не закроешь рану, ничем. И не одна она. Но иди, иди. Дальше. Куда-нибудь дойдёшь».
Заглянул к Алевтине Павловне, за квартиру уплатил, наскоро собрал в рюкзак вещички да продукты и:
– Спасибо вам за всё: за приют, за внимание, за всё доброе и не очень доброе.
– Куда же ты, Павлик? Разве я тебя обидела чем? Оставайся. Я с тебя ни копейки не возьму. Разве что уголька привезёшь, дров наколешь. Ну, кода-никода винцом угостишь...
– Нет, Паллна, нельзя мне. Да и вам неприятности могут быть: без прописки у вас живу. Прощайте.
Распахнул дверь – и в дождь попал.
– Пережди, Павлик.
– Нет, Паллна. Этот дождик надолго. Надо идти.
Над балкой тучи нависли, тяжёлые, угрожающие накрыть собою гетто. Но, видать, не пришло ещё время – внезапно разрешались потоками и затем долго-долго сеяли на землю редкую назойливую морось. Дорога по глинистому склону сделалась почти неодолимой. И... и куда дорога?
Подошвы скользили по слизи – мог запросто упасть. Но шёл, шёл. Упрямо, не останавливаясь, без передышки: дело чести, чёрт возьми!..
На Пограничной вскочил в автобус – дождь остался позади. Ничего, что промок до нитки. Ничего, только бы и горя. Достал из рюкзака полотенце, обтёрся. За окном показался Калигул. И мост калигульский. Автобус ехал в Солониху.
Не сестрёнка Юрца и не сожительница – на условный стук: первые такты американского гимна – дверь открыл сам хозяин. Худой и длинный, как сосиска, подмигнул:
– Павлуха... Ты вовремя. Помощь твоя нужна.
– Для тебя, Юра...
– Да, для меня. Для нас.
– Хорошо. Тут вот продукты – разберись. А я тем временем переоденусь.
– О, какая хаванина, Павлик! На неделю хватит. Быстрей к столу!.. Девочки, праздник у нас. – Юрец азартно хлопал в ладоши, приплясывал – одним словом, шаманил над продуктами.
Улыбаясь и жеманясь, явились девочки. Младшая, расфуфыренная пигалица, беспричинно хохотала – стяжала внимание к собственной персоне. Старшая, женщина Юрца, что-то шептала ей на ухо – подзуживала.
– Девки! – Юрец осадил обеих. – Не ломайтесь, ещё не время. За стол!.. Павлик, ширнуться хочешь?
– Да нет.
– Правильно. Лучше водочки, родненькой. Она вдохновляет.
Расселись. Юрец наполнил рюмки.
– Люди! Тост один, универсальный. Как говорит мой знакомый поп, выдающийся бабник: за здравие! Всё остальное приложится.
Выпили. И всё остальное не замедлило навалиться. Чужестранный гимн постучался в дверь. Юрец недовольно крякнул:
– Кого там чёрт принёс? – Подошёл к двери, в глазок заглянул: – Кто?
Оттуда, с лестничной площадки, – хрипло и едва слышно:
– Не узнаёшь? Это я, Полоз.
Юрец открыл дверь – и в квартиру четыре мента вторглись: два офицера и два сержанта. Девочки заорали. Тонко и протяжно. Но недолго. Первый из ворвавшихся оборвал:
– Заглохните! Всем на своих местах оставаться. – И к Юрцу: – Поднять руки, живо!
Ощупал Юрца до пупа и разочарованно свистнул. Другой мент, преградивший дорогу к двери, приказал:
– Спусти штаны, барыга!
– Не имеете права! Это беспредел, начальники. – Юрец сыграл негодование.
Первый молча надел ему на руки браслеты, подтолкнул к двери:
– Пошёл!
– Куда, начальник? Зачем?
– В отдел, на лекцию о правах. Там тебе конкретно объяснят. – И сержантам: – Мы всех забираем, полный комплект. А вы, ребята, обыщите квартиру. Тщательно: тут имеется кое-что.
В конторе, в обезьяннике...1

***
Поднимаешься, медленно идёшь: куда торопиться и зачем? Ничего не ждёшь, ни к чему не стремишься, но идёшь, не спрашивая себя о цели, не задумываясь. Тихонечко дышишь, передвигаешься.
_______
1 в камере для задержанных (арго).
6.
В гостиной кошечка встретила. Уже привыкшая, доверчивая – потёрлась о ногу. Погладил. Кошечка выгнулась и заурчала.
Присел на софу. Ангорская крохотуля прыгнула на колени, в ладонь уткнулась. Да, блаженство относительно. И непродолжительно, иначе – скука.
Появилась хозяйка – и содрогнулся. Как и раньше, в ментовке.
– Вот это я понимаю, Павлик. Это по-домашнему, по моему. Почти идиллия. Будем надеяться – полная воцарится.
– Да ну?
– Ну да, она в принципе невозможна. Но почему не надеяться? Надежда, она не последней умирает – предпоследней, после неё – человек. И если нет надежды, то жизнь, как посмотришь исследовательским глазом вокруг, такая пустая и глупая шутка.
Чувствовал себя заложником и молчал. И она... хозяйка ситуации, ободрила:
–Ты молод, мой мальчик, и неопытен. Знай же: коль есть в этой жизни нас возвышающий обман, то жизнь, может, и глупая, но не пустая.
– А... судьбу – судьбу можно обмануть?
– Нет, судьбу – невозможно.
– Вот как!.. Я кое-что расскажу тебе. Про одну девчонку, неопытную. И хотя этой истории скоро девятнадцать лет исполнится, она как раз ко времени...
Кошечка спрыгнула с колен, побежала к едва прикрытой двери, юркнула в щель.
– Не надо, Павлик... Не надо, маленький. Я этого не забываю. А вчера, когда вспомнила, где с твоей тётей Настей встречалась, я эту твою нерассказанную историю и всё, что из неё последовало, опять пережила. Сильно, остро и... и ярко!
– И что же?
– Я тебя ещё сильнее люблю. И ещё нежнее.
– Но это же... это же ужасно!
– Малыш, ты про Эдипа читал? В супружестве он был счастлив, хоть конец постиг его нехороший. У нас конца не будет. Возьмём деток из детприёмника, воспитаем, вырастим, а там и внуки пойдут, и правнуки... Мы умрём, а они будут жить и продолжаться. И будут помнить о нас. Мы, значит, будем среди них. Не на первых ролях, конечно...
По-своему резонно рассуждала. Однако внутри что-то восставало против её умствований. Совесть, наверное. Но постарался помягче:
– Нет, Октябрина Владленовна. Нет. То, что вы рисуете, уже не обман. Это ложь.
– Ты не веришь, малыш, тому, что так и будет?
– Так не будет. А хоть бы и было, всё равно – ложь.
– Почему же, Павел? Потому только, что мать и жена – в одном лице? Что сын и муж – тоже?.. Ты Горького читал? Человек – сын и муж родной земли... Ты мне молодость вернул. Рожать от тебя нельзя, но мы с тобой такое... Короче, обещаю тебе блестящую будущность. Как это выглядит у романтиков, образ её – всадник на белом коне. Ты на «чайке» будешь ездить, на чёрной. Ты будешь величиной, и я буду гордиться тобой.
– Нет, Октябрина Владленовна.
– Нет? Значит, вот что я тебе скажу: ты Павлуша, гордец. И большой дурак. В прошлый раз я тебя из ямы вытащила. В этот – из каки. Третьего раза не будет. Не нравится тебе твоё нынешнее положение – что ж, тебе уготована роль шестёрки, к Джону какому-нибудь, не герою, не такому, как наш, в помощники пойдёшь. Или будет ещё хуже. Обещаю. Потому что... от матери отрёкся. Подумай, малыш. Закрой глаза на ситуацию и постарайся вообразить, какая перспектива перед тобой открывается! – Как дешёвая актриса из театра, ещё не погорелого, но обречённого пожару, она устремила жест в окно, на ширь лимана, – мимо Распятия. – Подумай, и сделай выбор.
– Выбора не будет. Никакого. Выбирать нечего. И перспективы нет – одна видимость.
И тогда она посмотрела. Так в родимой стороне когда-то каторжников клеймили.
– А... а паспорт, Октябрина Владленовна?
Она подошла к полке, достала папку.
– Перспективы нет, а бумага всё-таки нужна – видимость. Возьми, Павлик.
– Спасибо. Спасибо и за это – за краснокожую вашу паспортину.
Ушёл. Ушёл-таки!.. На улице обернулся. Оттуда, из-за забора, из-за колючей проволоки, смотрели неотрывно…

***
Холодно. Зима началась.
Подходишь к своему приюту.
Что такое?! Дверь в мусорную каптёрку наглухо заварена.
«Дима!..» А где Дима? Где его искать? Киев вон какой большой... И многолюдный. И, наверно, мильон квартир тут наберётся. Да и не Дима дверь заварил.

7.
Почти по Клочкову-Диеву, хранимому в памяти древних дедушек младшему политруку военного времени: велика страна, а отступать было некуда. То, что позади, что вызывало боль и отвращение, осело на дне сознания пожизненными скорбями.
«Ты хоть понимаешь, малыш, что обратной дороги у тебя нет?..»
Ну и не надо обратно... А туда?..
Туда – это куда?
Туда – всё равно, что обратно, хоть и скитался по невиданным дотоле северам и югам. Тошно было прислуживаться, но другого не было дано. Так распорядилась Октябрина Владленовна. Сходил с ума от горящих чёрных глаз: появлялись неожиданно в любом городке, в любом посёлке – всюду, куда скитания приводили.
Только однажды они поугасли, эти глаза.
В Каргополе? Или в Целинограде? Нет, видится, что всё-таки в Украине, на какой-то станции, в зале ожидания. Как только встретились, Павло Андрійович, плечистый, но не толстый мужчина лет около... около шестидесяти, темноволосый и удивительно светлоокий, понял, что перед ним земляк – и по-украински:
– Дуже-дуже я радий, Павле.
– Це приємно. А від чого радієте?
– Як то від чого? Люблю мандрівників і приходьків. А тут – не просто приходько, а Павло.
– Дивний ви чоловік, Павле Андрійовичу. І цікавий.
– Людина – то взагалі цікаве створіння.
– Тим, що вона – міра всіх речей?*
– Це не зовсім так, Павле. За всю історію людства лише одна Людина, одна-єдина, була і є мірою всіх речей. А всі інші, всі разом, легші за пару. Бо...1
Он не успел договорить. На скамье напротив завязался традиционный спор из-за места – и возня.
_______
1 – Очень-очень я рад, Павел.
– Это приятно. А отчего радуетесь?
– Как это отчего? Люблю странников и пришельцев. А ты не просто пришелец, а Павел.
– Удивительный вы человек, Павел Андреевич. И – интересный.
– Человек – вообще интересное создание.
– Тем, что он – мера всех вещей? (* Протагор. Цит. по: Платон. Протагор)
– Это не совсем так, Павел. За всю историю человечества только один человек, один-единственный, был и есть мера всех вещей. А все другие, все вместе, легче пустоты. Потому что... (укр.)
– Вы не толкайтесь, не толкайтесь! – Одна единица из слабой половины человечества отодвигала собой дородного мужика в широкополой фетровой шляпе. – Я сидела здесь, а вы потом пришли, когда я пошла лимонаду купить.
– Ты сидела, курица? – Мужик дал волю злости: – Тебе только на яйцах сидеть, на мужских. Садись-ка сюда. Чем не место? Уютное, гы-гы-гы!
– Ишь ты, какой бойкий петух!..
Павел Андреевич поднялся:
– Ходімо, Павле, на перон. Мій московський на підході, хвилини за три-чотири підійде 1.
Вышли из вокзала. Постояли молча, наслаждаясь роскошью родства, неожиданного и непродолжительного. Подходил поезд. Павел Андреевич пожал руку, обнял и тепло, с какой-то нежной загадочностью:
– Бувай здоровий, Павле... Ми ще зустрінемось. Там, де всім є місце, де чужих нема.
– І ви їдьте здорові, Андрійовичу.
– У мене такі сини, Павле, як ти. Можна, я тобі напуття скажу?
– Кажіть...
– У житті всяке буває. І хоч би що там сталося, все міряй єдиною мірою – мірою всіх речей 2.
Из окна вагона он ещё раз, последний, посмотрел своими ясными молодыми глазами.

***
Идти некуда. Нигде на земле ни жены, ни детей нету. Стоишь у двери. Остываешь, коченеешь.

_______
1 – Пойдём, Павел, на перрон. Мой московский на подходе, минуты через три-четыре подойдёт (укр.)
2 – Будь здоров, Павел... Мы ещё встретимся. Там, где всем есть место, где чужих нет (укр.)
Из-под контейнера крыса выбежала. В зубах недоеденную сарделину держит. Остановилась, оглянулась, изучая окружение, и прожогом 1 – в щель под заваренной дверью. Домой.
«И крысы, и лисицы имеют норы... а Павел, сын человеческий, не имеет где голову приклонить...
«Ты думал уйти от меня, Павлик. Куда? Вот и незалэжность наступила, а от меня не уйти. Кто не со мной, тот бомж, но они все при мне, бомжи, хоть и незалэжные. Ты бомж, Павлик».
Оглядываешься, но никого поблизости не видишь. И начинаешь понимать, что это дух, вместо чёрных глаз, – исподтишка. Или – это окончательное безумие. И в безумии:
– Нет, это вы, матушка... это вы слишком, Октябрина Владленовна... Я всю жизнь ходил под открытым небом: на лесоповале работал и охранником – жил, можно сказать, под ним – и не видел, что оно открыто. И вот смотрю, впитываю расширенными зрачками.
«Ах-ах!» – Небо вздохнуло...
Небо. Необъятное, широкое, распахнутое, как... ну... точно крестные объятия.
Впадаешь в них.
«Прощайте, Ок...леновна. Ухожу к живому... Он для вас так и остался камнем. И вовсе не краеугольным. Как стояли на лжи, так и стоúте. Не устоите...»

***
Утром какие-то незнакомые люди трогают этоокоченевшее тело, бросают в подошедшую машину. Но ты уже не чувствуешь, как оно ударяется о жёсткий пол... И огня крематория не чувствуешь...

_______
1 опрометью (укр.)