"Человек, привыкающий к бранным словам,во все дни свои не научится [мудрости]"

Сирах, 23:19

Димка осторожно выглянул из-за песчаного вала, который отделял солончак от узкого пляжа. Ему не было видно, кто расположился на пляже, среди невысоких редких зарослей острой и колючей серо-голубой травы. Он видел только ступни ног… одну, две, три, четыре пары. Ступни были загорелые, очень большие, просто огромные, они медленно, как бы в раздумьях, покачивались в воздухе. Очевидно, четверо лежали на пляже, лежали на животах, голова к голове, задрав вверх согнутые в коленях ноги. Они лениво и негромко о чем-то говорили.

Димка прилег на песок и прислушался. Здесь, у самой поверхности песка, совсем не было ветра, но эта тишина была такой вязкой и цепкой, что в ней глохли все звуки, не только легкое посвистывание ветра. Теперь он совсем не слышал голосов четверых, расположившихся на пляже.

Димка стал подбираться к верхнему краю песчаного вала, стараясь не высовываться, но с таким расчетом, чтобы оказаться поближе к людям на пляже, ничем не выдавая своего присутствия. Это было нелегко. Сероватый песок осыпался под локтями и коленями, и если Димка двигался медленно, то съезжал вниз по склону вместе с песком. Наконец ему удалось упереться пальцами ног в корень какого-то колючего растения; Димка, затаив дыхание, высунулся из-за вала, совсем чуть-чуть, чтобы только слышать голоса людей на пляже.

Ничего необычного в том, что на пляже находились люди, не было. Тут всегда, в любое время суток, можно было встретить рыбаков, пастухов и детей рыбаков и пастухов. Иногда какой-нибудь изможденный солнцем механизатор загонял свой трактор прямо в неглубокую воду; пока он неподвижно лежал на воде, ребятишки скакали на горячем высоком сидении и дергали многочисленные рычаги в запыленной раскаленной кабине. Но вот эти люди на пляже Димку испугали.

Димка пришел искупаться; жара в эти дни стояла необыкновенная, стояла уже давно, и к лиману приходилось бегать часто. Пока Димка пересекал унылый, покрытый неземного вида растительностью солончак, изнемогая от желания поскорее окунуться в теплую, но всё же освежающую воду, и уже томясь необходимостью снова пересекать эту горячую полосу земли по пути домой, он вполне ощущал себя в своём привычном мире. Ощущение было очень уютным и совсем незаметным; только утратив его, можно было почувствовать и оценить такую потерю. Специально Димка, конечно, ничего такого не думал. Лет через тридцать, не рискуя отпустить от себя своих детей ни на шаг, он с огромной тоской вспоминал то время, наполненное незаметным чувством безопасности, обоснованным ожиданием доброжелательности и расположения от каждого встречного и готовностью ответить ему тем же. Но сейчас, выбежав, наконец, на пляж, Димка впервые ощутил всё неудобство нового для него чувства опасности и угрозы.

Эта угроза исходила от людей, лежавших на песке неподалеку от того места, где Димка выбежал на берег. Димка вовсе не обратил бы на них внимания, если бы не язык, на котором они говорили. Тяжкие, короткие, незнакомые и непонятные слова перемежались со словами обыкновенными, знакомыми и понятными. И таким на Димку от этих слов повеяло холодом, что ему совершенно расхотелось лезть в воду. Вода лимана вдруг показалась ему липкой, пенистой слизью; небо приобрело зеленоватый оттенок. Раскаленный песок, на котором можно было стоять, только прыгая с ноги на ногу, вдруг присосался к ногам, как трясина. Потянуло гнилью. Димка испугался и поспешил спрятаться в зарослях осоки, примыкавших к пляжу.

Но любопытство оказалось сильнее страха. Димка не побежал домой и не пошёл на другой участок берега, где никого не было. Он постарался подобраться поближе к людям на пляже и попытаться установить, на каком языке и о чём они говорили. Вот так он оказался таящимся за гребнем песчаного вала, отделяющего пляж от солончака. Прислушиваясь и потихоньку подкрадываясь, он смог не только расслышать все незнакомые слова, но и узнать тех, кто лежал в траве на пляже. Эти четверо были Димкиными односельчанами, которые недавно вернулись в село после службы в армии. Как их провожали в армию, Димка по малолетству своему помнил смутно, а вот их возращение – очень хорошо. Встречали их весело и шумно, да и сами они оказались людьми шумными. Они еще не занялись никакой работой, и проводили время, раскатывая по селу и окрестностям на купленном вскладчину мотоцикле с коляской. Мотоцикл был темно-вишневый, лаковый, на солнце он ослепительно сверкал хромированными деталями. Преследуемый возмущенными собаками, грохочущий механизм с четырьмя гикающими седоками то и дело проносился по сонным улицам, поднимая тучи пыли и распугивая кур, уток и гусей.

Димка тем временем отвлекся от подглядывания и подслушивания; он съехал вниз по песчаному валу и потихоньку пошёл домой. В его голове короткой чередой проплывали новые слова. Димке эти слова не понравились: мало того, что смысл их был неясен; произнесенные вслух или мысленно, они звучали отвратительно. Но отвязаться от этих слов было невозможно; словно назойливые мухи, они вертелись в Димкиной голове. О чем бы он ни пытался думать, гадкие слова перемежали его мысли, встраивались в них, становясь их частью, чуждой и неуместной, придающей этим мыслям какую-то грязную, злую окраску. Димка даже встряхивал головой, но проклятые слова никак не удавалось изгнать или хотя бы приглушить. Если бы он не услышал их сегодня, то сам бы их не придумал и не сочинил; но однажды услышанные, они прочно засели в памяти, так, словно всегда там были. Когда он подходил к дому, он уже ни о чем другом и думать не мог; он шел, обхватив руками голову, в которой кричали, вопили и орали ненавистные слова.

Навстречу Димке из летней кухни вышла бабушка и позвала его обедать. Димка открыл было рот, чтобы сказать, что при такой жаре ему есть совсем не хочется, но вместо этого выкрикнул одно из новых неотвязных слов, которое в этот момент звучало у него в голове. Бабушка отпрянула от Димки, будто он ударил её. Очень быстро она опомнилась, встала перед ним, широко расставив ноги и уперевшись кулаками в бедра. Сердитым голосом она сказала:
- Молодой человек! Я такого даже от штрафников на фронте не слышала! Да как ты смеешь?!

Тут подоспел дедушка. Когда бабушка объяснила ему, в чём дело, спокойные голубые глаза дедушки, добрейшего из всех взрослых, которых знал Димка, полыхнули таким ослепительным огнём, что Димка зажмурился. Дедушка и бабушка ему еще что-то долго говорили, то вместе, то по очереди. А Димка ничего не слышал и не видел, так и стоял, зажмурившись, страдая от того, каким ему пришлось увидеть дедушку, а еще больше от неумолчного хора отвратительных, тошнотворных слов, так и не утихших в его голове.

Димкина жизнь превратилась в кошмар. Он укрылся на огороде, бродил среди высоких подсолнухов и кукурузы и мучился, как от зубной боли. Ему не хотелось ни играть, ни купаться, ни есть, ни пить. Только бы избавиться от этого наваждения, только бы вытряхнуть, выкинуть из головы наглых захватчиков! Но если от чужих взглядов можно было укрыться в зарослях огородной растительности, то от того, что происходило в голове, укрыться, спастись было невозможно.

На следующий день Димку увезли в город. У взрослых появились там какие-то дела, и Димке тоже пришлось ехать. За летние месяцы он успел позабыть, как выглядит город, и теперь был даже рад этой поездке, которой бы в другом случае возмутился. Как, забрать его с лимана, из села в это бетонное пекло?! – Но сейчас, рассматривая, будто впервые, улицы и площади, Димка с облегчением отвлекался от ненавистных слов. Может быть, они тоже раньше не бывали в городе, и теперь притихли, осматриваясь в незнакомом месте?

Но уже на следующий день, оббежав окрестности своего дома и обнаружив, что за лето ничего не изменилось, а большинство сверстников всё ещё находились в летних лагерях, на море и в селе, Димка снова подвергся нападению непонятных слов. Не в силах больше сдерживаться, он спрятался в зарослях каких-то высоких розовых цветов, сел на корточки и стал бормотать эти слова, словно выплевывать их, – в сухую коричневую землю, в похожие на укроп листья, в глупые цветы. Поначалу Димке стало только хуже; когда слова наполнили собой воздух, день померк, растения стали вянуть и клониться над Димкиной головой, муравьи и солдатики кинулись врассыпную из-под Димкиных ног. Димку мутило, он задыхался, продолжая бормотать эти бессмысленные мерзости, сами собой сплетавшиеся в некие последовательности, своим звучанием еще более отвратительные, чем составлявшие их слова. Наконец, Димка обессилел и замолчал; он чувствовал себя разбитым и больным. Может, у него температура? Он пощупал лоб – лоб был влажным и холодным. Горестно вздохнув, Димка встал с земли, отряхнул колени и с покорностью приготовился к новому взрыву невидимой дряни в своей голове.

Но ничего не произошло. Слова молчали. Короткие Димкины мысли проносились гладко и легко, не натыкаясь на ухабы и ямы непонятного словарного запаса. Димка понимал, что при желании он мог бы вызвать в памяти новые слова, но такого желания не было, и слова послушно исчезли в каком-то сумраке, не то, чтобы позабытые, но без усилий из него не извлекаемые. Димка испытал короткий, яркий прилив торжества. Он свободен!

Вернувшись в село, первым делом Димка побежал на пляж. Ему хотелось – издали, конечно, и только про себя, не вслух, - рассказать четырем «дембелям» о своей победе над той заразой, которую Димка так неосмотрительно от них подхватил. Но их на пляже не оказалось. Димка вошел в заросли серо-голубой травы, где обычно эти парни, лежа на животах, голова к голове, задрав согнутые в коленях ноги вверх, играли в карты, обмениваясь… стоп! – не важно, чем они обменивались. Димка осмотрелся, поводил ногой в бугристом сероватом песке. Что-то блеснуло. Грубый тяжелый перстень серо-медного цвета. Очевидно, кто-то из парней его здесь обронил или забыл, сняв перед купанием. Димка поднял перстень, примерил на свои пальцы. Перстень был ему слишком велик. А нет ли здесь еще чего-нибудь? Но больше ничего, кроме надорванного туза пик, затерявшегося в траве, Димке не попалось. Но он ликовал. Победа над врагом – а это был враг, и это была победа - была самой настоящей, и даже с трофеями, правда, без пленных.

Но Димке хотелось все же взглянуть на этих парней, хотя бы издали, сжимая в кулаке перстень и наслаждаясь незамутненностью своих мыслей. Не может быть, чтобы слова, причинявшие Димке такие страдания, не доставляли и им каких-то неудобств. Но рослые, сильные, прошедшие армию мужчины так и не смогли от этих слов отделаться, а Димка – смог.

Он не стал бегать по селу, разыскивая парней. Димка был уверен, что рано или поздно они сами появятся на своем мотоцикле. Но прошел день, второй – их не было. А на третий день над селом вдруг заныла, потянулась какая-то тоскливая мелодия, нагнавшая на Димку не печаль, а ужас. Мелодия звучала так медленно, что невозможно было составить себе впечатление, какова же она, и пропеть ее про себя чуть быстрее; только равномерные гулкие удары барабана и звон тарелок указывали на наличие в мелодии какого-то ритма. Димке хотелось завыть, как это делали сейчас все собаки в селе.

Оказалось, что село хоронило четверых парней, недавно вернувшихся домой после службы в армии. Они разбились на мотоцикле. По селу проходило шоссе, соединявшее два областных центра. Это была единственная в их селе асфальтированная дорога. Все ответвления от неё, которые вели в село, были грунтовыми, и спускались от «асфальта» к улицам села – тоже грунтовым – наподобие обрывов, очень круто. Тот, кто выезжал из села на «асфальт», до последнего момента не видел, движется ли по главной дороге какой-то транспорт, и сам тоже оставался невидимым для его водителя. Мотоцикл с четырьмя седоками выскочил на дорогу прямо под колеса самосвала. Все они погибли на месте.

Димка не стал смотреть на траурную процессию, он побежал к тому перекрестку, где, по словам соседского мальчишки, случилась эта авария. Дорога была пустынна. На придорожном столбе висели венки в черных лентах. На сером асфальте валялись осколки стекла, какие-то гайки и пружинки; черно-коричневое пятно, посыпанное песком, тянулось по дороге от перекрестка метров на десять. Над пятном жужжали насекомые.

Димка стоял у дороги, его взгляд был прикован к этому пятну, и никаких мыслей не было в его голове. Его уши наполняло жужжание насекомых, вившихся над черно-коричневым пятном на сером асфальте, это жужжание не давало сосредоточиться, оно гипнотизировало, делало Димку сонным и безвольным. Неизвестно, сколько бы он там простоял; но тут по дороге промчалась машина, обдав Димку горячим воздухом и песчинками. Димка вздрогнул, сжал в кулаке грубый перстень серо-медного цвета, повернулся и побежал в село…

Найденный в траве на пляже туз пик потерялся через неделю. Перстень Димка сменял на солдатика через пару лет. Аварию позабыл лет через пять. А сквернословить так никогда и не научился.

2012

Димкины хроники - сборник рассказов, охватывающих период в жизни главного героя с 1979 до 2010 года. Жанр этого сборника наиболее точно можно определить как "эгобеллетристика". Здесь нет никаких чрезвычайных событий, но это именно те вехи, которые запомнились Димке и, наверное, предопределили его характер и в чем-то - судьбу. Это не мемуары и не репортажи; повзрослевший Димка не смог отказать себе в удовольствии рассказать свои истории чуть интереснее и ярче, чем все было на самом деле. Однако при этом Димке, кажется, удалось избежать лжи.

СОДЕРЖАНИЕ

ЧАСТЬ 1. СТАРЫЕ ВРЕМЕНА
История 1. Дискобол. История 2. Предел совершенства. История 3. Родник. История 4. Тапочки. История 5. Сквернословие. История 6. Игры разума. История 7. Морская душа (цикл): Пролог. История 8. Морская душа: Амфора. История 9. Морская душа: Спасание утопающих. История 10. Морская душа: На плоту. История 11. Морская душа: На море (Образ будущего). История 12. Морская душа: На протоке. История 13. Любовь. История 14. Сила искусства. История 15. Поединок. История 16. Оранжевое настроение.

ЧАСТЬ 2. НОВЫЕ ВРЕМЕНА
История 17. Репатриация ложки. История 18. Крылья Родины. История 19. Не навреди. История 20. Разделительная полоса. История 21. Бремя отцовства. История 22. Ботаника (Пять лепестков). История 23. Ловцы человеков. История 24. Каждому свое