Маме моей

В июльском вечернем окне вспыхнули первые звёзды.
Боже, жара-то какая…
Она с трудом подтягивает к животу обтянутую сине-белой простынёй ногу и лукаво улыбается.
— П….ц, — говорит она, — вот и сказке конец.
Завтра утром ей должны делать операцию. Сказали, операция будет длинная и сложная. И что никаких гарантий нет. И что надо чьё-то согласие. Имеется в виду, кого-то из близких…
Она и ответила, что ей в свои семьдесят восемь глубоко насрать на операцию, что она всем — молодым и здоровым — желает света, радости и добра, и что она Христом Богом просит не дёргать её единственного сына, который завтра должен делать доклад в Париже по поводу перевода последних томов «Утраченного времени» Пруста на украинский язык, с никому не нужным согласием на операцию, ибо такое согласие даёт она сама — Светлана Викторовна Шабанова.

Через две недели после начала войны ей исполнилось десять лет.
Кто в Пятигорске, удивительно живописном городке, воспетом Лермонтовым, не знал черноглазую девочку на вечно приплясывающих ножках, казалось, с огромаднейшим трудом несущую на тоненькой шейке улыбающуюся  рожицу, обрамлённую дикорастущими кудрявыми барашками? Да-да, это была знаменитость, это была местная Дина Дурбин! Ни один вечер — будь-то больница, будь-то педагогический институт, будь-то грязелечебница — не обходился без магических слов: «А сейчас, уважаемые зрители, кульминация программы — звезда Пятигорска Светлана Шабанова».
И под тихий рокот млеющей публики величественно выплывала тоненькая фигурка звезды в самодельном ситцевом платьице. Публика замирала в предвкушении чуда. И чудо само грудным женским голосом объявляло:
— Ария Виолетты из оперы Верди «Травиата».
Зал замирал. И звенящую тишину прорезал бархатистый, мощный, явно недетский голос:

                Уж ношу я смерти жало!
                Жить недолго, жить так мало…

Началась война.
Теперь голос маленькой певицы звучал в переполненных палатах госпиталя.
Благодарные зрители, кто на костылях, кто лёжа на койке, кто с забинтованной головой, кто без руки, — благоговейно внимали чудному голосу, заглушавшему грохот рвущихся снарядов, разрывающий по ночам барабанные перепонки.
Потом была эвакуация…

— Светлана Викторовна, пить будете? — нянечка с круглым добродушным лицом протягивает бутылочку с водой.
— Пить, так пить, Егоровна, — задорно отвечает пациентка, с трудом приподнимая голову, обрамлённую всё ещё густыми, но уже совершенно белыми кудрями.
Глоток. Чуть позже — ещё один.
— А любить, так любить, — она мягко отводит руку няни с бутылкой.
— Хорошо-хорошо, Светланочка Викторовна, отдыхайте. Утро вечера мудренее.
— Не боись, Егоровна, всё будет тип-топ!

Она закрывает глаза и слышит голос мамы:
— Светик, давай быстро сюда, наша подвода уже отправляется!
— Ма, я только пи-пи сделаю и бегом обратно.
Она стремглав бежит к ближайшим кустам и цепенеет от ужаса, заслышав надвигающийся металлический стрекот прямо над головой. И… видит страшное лицо в огромных очках прямо перед собой.
— Боженька, помоги, Боженька, помоги, Боженька, помоги, — шепчет она пересохшими губами.
Немецкий лётчик смеётся и машет рукой в чёрной перчатке…
Она потом целую неделю не сможет ходить по-маленькому.

Вся жизнь кусочками проносится в голове. Причём, одни фрагменты постоянно повторяются, а иные — целые годы, даже десятилетия — вообще стёрлись из памяти, будто их и вовсе не было.
Киевская консерватория. Первое замужество. Рождение сына. Развод. Второе замужество. Пробы в оперный. Куда там! Тётки, все народные и заслуженные, стопудовые Виолетты и Розины, сиськами сцепились — стена. И с таким голосом — учитель пения в общеобразовательной школе. Ха-ха-ха!

Она смеётся долго и зло, пока не закашливается.
— Светланочка Викторовна, — Егоровна прямо из-под земли вырастает с бутылочкой, — может, ещё пить?
— Нет, Егоровна, не пить будем. Петь будем!
На бледном, будто тающем на белой подушке, лице угольками вспыхивают по-прежнему молодые глаза — карие, как киевские каштаны.
И тут в душном больничном воздухе, пропитанном едкими запахами лекарств и хлорки, плывёт к далёким звёздам, мерцающим в открытом окне, то нарастая, то затихая, хрустальный, ангельской чистоты голос:

                Уж ношу я смерти жало!
                Жить недолго, жить так мало…
                Где ж, скажите, взять мне силы
                Бросить всё, что сердцу мило?

Мольба Виолетты заканчивается. После минутной паузы в распахнутое окно доносится из соседних палат гром аплодисментов.
Егоровна, незаметно примостившаяся на стульчике, украдкой вытирает нежданную слезинку и тихонько выходит из палаты, своим житейским умом понимая, как важно её подопечной побыть сейчас одной — наедине со своими воспоминаниями, думами, грёзами.

Она смотрит на звёзды и улыбается. Сейчас она счастлива. Ведь так долго ждала этих аплодисментов.
«Боже, как хорошо, Боже, как хорошо», — повторяет она, чувствуя, как по всему телу растекается студёная, как вода в проруби, живительная сила.
Да, она счастлива. Она очень счастлива! И она за всё благодарна Богу! За всё…

Она ещё не знает, что её завтра не станет.
И что её сын не простится с нею, опоздав на похороны на целых три дня.



Автор: Юрий Гундарев
2018 год