Залетевшая в открытое окно (а как не открывать-то – июльская жара на дворе стоит!) огромная чёрная муха с упрямым постоянством садилась на стол прямо перед Гарринчей Петровичем.
– Да что ж мне делать с тобой, гадина? – устало сокрушался он, в очередной раз замахиваясь на нежданную гостью свёрнутой в трубочку газетой.
Муха с изяществом матадора уклонялась от газетной атаки и с торжествующим видом приземлялась в аккурат на прежнюю позицию.
 
Зазвонил телефон.
– Слушаю, – отвечал Гарринча Петрович, не спуская глаз с ненавистной гадины. – Понял. Есть. До семнадцати часов будет сделано.
За почти сорок два года работы в министерстве (подумать только: целых сорок два – человеческая жизнь!) Гарринча Петрович выработал в себе доведённые до автоматизма принципы.
Первое. Не болеть. Хоть загибайся, хоть на стенку лезь. Но! За полчаса до начала работы ты уже на своём месте – выбритый, в тёмно-сером костюме, в однотонном галстуке, со свежей газетой на столе.
Второе. Никаких просьб, скулений, намёков по поводу продвижения по служебной лестнице. Мол, я уже сорок лет работаю, первый прихожу, последний ухожу, четыре грамоты, позолоченные часы – за образцовую службу, все вокруг уже замы и завы, а я как был консультантом, так, видит Бог, им и помру!.. Нет, таких срывов Гарринча Петрович не допускал. Тише едешь…

– Понимаешь, Алечка, – иногда отводил он душу за вечерним чаем с супругой, тихой доверчивой женщиной в больших очках-иллюминаторах, библиотекарем на заслуженном отдыхе, – я по жизни второй. Первых – сколько угодно, а ты вот попробуй вторым побыть!
– Ох, как прав ты, Гаррик, – поддакивала преданная Альбина Николаевна, подливая мужу кипяток в чашку.
– Прав даже не я, Алечка, а Кобзон, тысячу раз прав, когда говорил, что он – бессменный второй, а первые – Магомаев там, ещё кто-то – кого уже нет, а те далече…
Вот на подобного рода авторитетной аргументации, как правило, и заканчивались такие семейные дискуссии.

И, наконец, третий и последний принцип: краткость. Чеховская краткость! Доброе утро. Слушаю. Да. Нет. Будет исполнено. Нет возражений. То есть простые, чёткие конструкции. Ибо ни у кого не может быть даже тени сомнения, даже тени тени, в том, что Гарринча Петрович – это собранность, это чёткость, это надёжность!

Кто же мог и подумать, что невзрачному провинциальному пареньку с не бог весть какой подготовкой удастся покорить столицу? А таки покорил! Закончил университет. В университетской же библиотеке встретил свою судьбу – Алю. Детей, правда, Бог не дал… Зато сразу со студенческой скамьи – и прямо в дамки. Не мало, не много: консультант ведущего министерства!
В кои веки приехал на побывку домой… и был поражён. Соклассники, учителя, соседи, да все – в глаза не смотрят, ехидно посмеиваются, мол, тоже нам министр выискался, а был-то совсем никакой…
Один отец поддержал. Высокий как жердь, худющий, в ореоле нечёсаных грязно-серых волос и бороды, он лукаво приговаривал прокуренным покашливающим голосом:
– Молоток, сынуля, настоящий молоток! Не зря я тебе такое имя дал. Мы, пацанва, тогда буквально молились на бразильцев: Пеле, Сантос и Беллини, Гарринча… Не хотели же тебя регистрировать, мол, что это ещё за Гарринча? А я им (отец заходился в кашле, весело притоптывая ногой) впариваю про дружбу народов, про пролетарский интернационализм, сказал, что буду писать Хрущёву, Кеннеди. Всем буду писать! Вот они и пересрали. И записали моего сынка Гарринчей. Пусть, думаю, мой сынуля носит такое необыкновенное имя – как солнце, как праздник, как чудо! И пускай, думаю, жизнь сложится чудесная. И сложилась ведь, скажи, мать?
Мама Гарринчи Петровича лежит на узенькой железной кровати у окна. Под образами. Прозрачные восковые руки неподвижно покоятся поверх одеяла, как выброшенные на берег мёртвые рыбы.
Гарринча Петрович чувствует, что у него начинает дёргаться губа, и быстро прижимает к ней холодную ладонь.
– Петруша, – ласково попрекает она мужа, – чего ты так раскричался? Ведь я сразу всё поняла, что правильно ты делаешь…
– Да какое там правильно? – сквозь кашель продирается голос отца. – Целый месяц со мной тогда не разговаривала. Целый месяц!
 
…Муха сидит напротив и смотрит на него ехидными глазками- буковками.
– Милая, ну что мне с тобой делать? – Гарринча Петрович устало откладывает газетную трубочку в сторону.
Давно уже нет на этом свете ни мамы, ни папы. Может, и им с Альбиной Николаевной тоже осталось, как кот наплакал.
– Ну, что, дурёха, уставилась? – улыбается, глядя на муху, Гарринча Петрович и медленно обводит взглядом, будто киношной камерой, крупно, с оттягом, все предметы, все детали и детальки своего маленького, с душевую кабинку, кабинета. Старенький стол, компьютер какой-то доисторической модели, громогласно тикающий будильник с циферблатом в виде Эйфелевой башни, подаренная сослуживцами на какой-то из дней рождения репродукция картины Пикассо «Девочка на шаре», выцветший низенький сейф с подложенной под хромую ногу резинкой…
Уже несколько месяцев над плешивой головой Гарринчи Петровича дамокловым мечом висит страшный вердикт: ровно через месяц и два дня по закону (а он свято чтит закон!) заканчивается его служба. И он должен выйти на пенсию. А значит, выйти вон из этого кабинета, из этого образа жизни, да что там образа – из самой жизни!
Снова звонит телефон.
– Слушаю, – бесстрастно говорит Гарринча Петрович. – Записал. Всё записал. К семнадцати будет сделано. К шестнадцати? Понял, к шестнадцати.
 
…В полседьмого, как всегда, зазвонил будильник. Гарринча Петрович рывком сел на кровати, протирая глаза.
– Гаррик, миленький, опять ты на работу собираешься? – нежно воркует мигом проснувшаяся, будто и вообще не спавшая Альбина Николаевна. – А фигушки им всем! Ты уже на отдыхе. Так что поворачивайся на бочок и бай-бай!
– Алечка, – первый раз в жизни говорит неправду жене Гарринча Петрович, – я, любимая моя, забыл тебе вчера сказать, что меня попросили подготовить одну справку на коллегию и я должен быть сегодня на службе к девяти.
Он привычными движениями бреет рассечённые вертикальными морщинами щёки. На него из зеркала смотрят озорные глаза нашкодившего подростка – Тома Сойера и Гека Финна в одном флаконе.
За заиндевевшими в утреннем разреженном воздухе окнами вагона метро проносятся зеркальные каналы гидропарка, зябнущие у безлюдной пристани лодки, уносящиеся острыми углами в небеса многоэтажки…
В грудь упирается пудовый ранец школьника, повторяющего с мамой чуть треснутым со сна голосом стих по планшету.
Вот она, настоящая жизнь, думает Гарринча Петрович, вот движение, ритм, твоя востребованность! Как же всё его достало – эти заупокойные песнопения (спасибо, Гарринча Петрович, за всё, что вы для нас сделали, мы никогда не забудем вас, тьфу!). А потом – целый месяц (да какой там: целая вечность!) ничегонеделания. Ну, если нет у тебя ни машины, ни дачи, ну, не твоё это всё? И детей нет, увы, и внуков нет и не будет. Да, горько, но не будет. Так что же остаётся тогда? Отдыхать?! Да на хрен мне нужен такой отдых вместе с такой жизнью?
Гарринча Петрович удобно расположился на подоконнике, практически рядышком с вахтёром, в фойе родного министерства.
– Нужно одну бумагу срочно подправить, – как никогда, пространно отвечает он на вопросы недоумённых коллег, спешащих вовремя добежать до своих рабочих мест. Те лишь пожимают плечами и бесследно исчезают за створками лифта.
 
Где-то через месяц возле уже знакомого нам подоконника появились маленький стол, стул и вешалка. Как вы уже догадались, каждое утро, ровно за полчаса до начала работы мужчина средних лет снимает поношенное пальто, аккуратно водворяет его на вешалку, затем садится за стол, привычным жестом разворачивает газету и… И начинается новый трудовой день.
Как-то за вечерним чаем, когда Гарринча Петрович в очках просматривал, как обычно, принесённые с работы бумаги, а в окно монотонно барабанил ноябрьский дождик, Альбина Николаевна осторожно поинтересовалась, сможет ли её государственный муж пойти в следующем году наконец в отпуск.
– Да какой там отпуск, – вскричал он, срывая с носа очки. – Ты же сама видишь, что работы невпроворот!
Альбина Николаевна подошла к окну и прижалась лбом к холодному струящемуся стеклу.
– Алечка, милая, не волнуйся, – Гарринча Петрович нежно обнял жену за плечи, – вот немножко разгружусь, и мы обязательно отдохнём. Ты же знаешь: моё слово – закон!
Альбина Николаевна смахивает тыльной стороной ладони набежавшие было слезинки и пытается улыбнуться.
Теперь она твёрдо знает, что они обязательно отдохнут. Она ведь верит и всегда верила своему мужу.
А как же иначе?

Автор: Юрий Гундарев
2022 год